Венделин пристально уставился на Скуарцафико, который безостановочно работал языком, словно силясь выковырять из щели между зубами последнюю крошку хлеба, пропитавшуюся вином. Венделин отметил глубокие складки в уголках его губ, длинную морщину между бровями и снисходительно оттопыренную верхнюю губу. Удивления достойно, но прическа его верного редактора оставалась строгой и аккуратной, и волосы плотно облегали его голову, словно шлем.
– Но ты уверен, что рукопись подлинная? Мы не можем позволить себе напечатать фальшивку. Нас поднимут на смех. А для нас очень важно сохранить честь и достоинство…
– Уверен. – Умолкнув, Скуарцафико вновь усиленно принялся шевелить языком, надувая щеки. – Не волнуйся ты так, Венделин. Доверься мне. Доменико Цорци очень подробно просветил меня насчет этих поэм. – И Джероламо издал низкий утробный звук.
«Ага, – подумал Венделин, – он таки нашел свою вкуснятину».
– Ну, так растолкуй мне все. – С этими словами Венделин протянул редактору гусиное перо.
Скуарцафико взял его и пару раз безуспешно ткнул им в узкое горлышко чернильницы, а потом несколькими размашистыми движениями начертал одно-единственное слово.
– Веронский манускрипт, – растягивая слова, проговорил он вслух. – Самый первый манускрипт, обнаруженный в Вероне в 1300 году.
Венделин кивнул: эта часть истории была ему хорошо известна. Полки в его кабинете ломились от рукописей, спасенных подобным случайным образом.
Он спросил:
– Но ведь это все равно не оригинал, верно? Эта копия не старше меня самого. Ты только посмотри на эту веленевую бумагу, она даже не пожелтела, а чернила выглядят сочными, как ночная мгла.
Скуарцафико ответил:
– Ты меня не разочаровал, Венделин, – мелкие детали от тебя не ускользают. Ты так же скрупулезен, как и все твои досточтимые коллеги с Севера. Нет, это, естественно, не оригинал. Но копия абсолютно достоверная! Хорошо известно, что она существует по меньшей мере в ста экземплярах.
– Почему ты так уверен в том, что эта рукопись – из числа той самой сотни? И что она идентична им?
– И вновь, Венделин, твоя способность подмечать пробелы не может не радовать. К несчастью, все эти рукописи далеко не всегда совпадают по тексту до последней запятой. Но ты наверняка знаешь, чем это вызвано. Как всегда, кое-кто из писцов посчитал, что оригинальный манускрипт не совсем точен, и потому взялся исправлять его, лишь умножая ошибки. Иногда они допускали неудачные догадки относительно пропущенных слов и стихотворных строф. В других случаях они видели явные промахи, но все равно переписывали их. Но вот этот манускрипт – заверенная и надежная копия самой первой рукописи, составленная самим Фелисом Феличиано, переписанная с экземпляра, хранящегося в библиотеке Пасифико Массимо, который приобрел его для себя. А сейчас она является собственностью нашего достойного друга, благородного Доменико Цорци.
– Пасифико Массимо, торговец непристойностями?
– Да, он самый.
Венделин вздохнул.
– А что, если об этом станет известно? Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно. Нас проклянут. О нас будут говорить, что мы торгуем похотью и греховностью. Так говорят всегда. У нас возникнут неприятности с Советом Десяти[104]. Не забывай, я здесь – чужестранец. Я не могу высунуть голову из укрытия, чтобы кто-нибудь не бросил в меня камень.
– Совсем напротив! Твои мужество и вкус вызовут восхищение, ведь ты облечешь в печатное слово столь восхитительное произведение.
Скуарцафико сделал вид, будто поднимает воображаемый кубок, и осушил его, причмокнув губами.
– Для венецианцев оно будет подобно нектару, – провозгласил он. – Не забывай, это – Венеция, а не Рим. Эта книга спасет твое предприятие. В сущности, не напечатать ее… – Он многозначительно умолк и уставился себе под ноги.
Венделин поморщился, запоздало сообразив, что Скуарцафико не хуже его самого осведомлен о плачевном состоянии дел в stamperia.
– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Венделин, хотя и понимал, что в чем-то редактор, несомненно, прав. Такая книга могла принести им деньги, одним тиражом решить добрую половину проблем stamperia. Не осталась незамеченной и угроза, скрывавшаяся под лестью, в которой рассыпался редактор: фон Шпейер знал, что тот – человек Цорци.
Но Скуарцафико был прав; даже беглого взгляда Венделину хватило, чтобы понять: поэмы необычайно красивы. Редактор ухитрялся относительно ровно держать рукопись у него перед носом.
«Для чего нужны типографы, если не для того, чтобы печатать такие вещи? – подумал он. – Именно так сказал бы Иоганн, разве нет?»
Он все еще не мог оторвать взгляд от прекрасных страниц, которые послушно перелистывал для него Скуарцафико. Венделин принюхался. Почему манускрипты всегда пахнут осенними кипарисовыми деревьями? От этого перед ними практически невозможно устоять. А ведь он столько раз пытался застать рукопись в тот момент, когда от нее не исходит благоухание. Но веленевая бумага неизменно дышала на него сладковатым ароматом, превращая работу в удовольствие, которое казалось греховным – и, очень возможно, было таковым на самом деле.
Видя, что он медлит, Скуарцафико нахмурился. Он так старался сдержать отрыжку, что непроизвольно испортил воздух. Оба мужчины покраснели, и Скуарцафико с извиняющимся видом помахал манускриптом, разгоняя вонь.
Он сказал:
– Венделин, сейчас я прошу тебя только об одном – прочти его. Это не отнимет у тебя много времени. И тогда ты сам захочешь напечатать его.
Венделин в ответ лишь пожал плечами. Он буквально кожей ощущал презрение и надменность Скуарцафико. Он знал, что его собственный редактор смотрит на него сверху вниз не только потому, что он – немец, но и потому, что он обитает в грязном и нечестивом деловом мире. Скуарцафико считал, что он живет без души. И, быть может, публикация Катулла, если Венделин все-таки отважится на нее, покажет этому пропойце, как он ошибался.
* * *
Венделин стал читать рукопись. Латынью он владел вполне сносно: он платил людям за то, чтобы они вкладывали душу в этот язык. Итальянский же и венецианский диалекты доставляли ему много хлопот. Однако даже Венделин фон Шпейер не смог устоять перед Катуллом. Уже после прочтения первых трех стихотворений он перестал сопротивляться и лишь наслаждался сладострастной чувственностью. Еще никогда раньше книга так не захватывала его. В ту ночь он пожелал заняться с женой любовью так, как об этом писал Катулл.
