Колян лежал на дне корундовой ямы, ничком в остатках грунтовой воды, из которых насос еще пытался хлебать, забиваясь песком. Анфилогов что-то дернул, техника заглохла. Сверху Колян, в измятой и ржавой брезентовой робе, напоминал останки покореженного механизма, потемневшие волосы колыхались вокруг головы, будто вытекало машинное масло. Поначалу Анфилогов все же не поверил. Спустившись в три прыжка, профессор попытался приподнять тяжелого Коляна, но тело словно приклеилось к луже. Наконец Анфилогов вырвал его и взвалил на колено, шумно и бессильно хлынула вода. Но сколько профессор ни колотил кулаком Коляну по спине, сколько ни давил, перевернув длиннорукое тело, на неподатливые ребра, он не услышал спасительного кашля, петушиного крика вернувшейся жизни. Попытки делать искусственное дыхание в слипшийся усатый рот кончились тугими красными кругами в анфилоговских глазах. Наконец, когда грудная клетка треснула фанерой, от чего Колян как будто улыбнулся, стало ясно, что дело безнадежно. Анфилогов немного посидел, сжимая звенящую голову руками, чтобы осталась на месте. Затем, прислоняя и перехватывая, поволок напарника наверх, в траву.
В самом центре тишины и пустоты профессор действовал автоматически. Он раздел Коляна на расстеленном брезенте и обмыл его из котелка нагретой водицей. Исхудавшее тело с промятыми ребрами напоминало тюбик с выдавленной пастой. Когда профессор осторожно, отводя сырые волосы, плеснул Коляну на лицо, стало видно, что напарник умер с извиняющейся улыбкой. Эта улыбка быстро каменела: сперва лиловый рот покойного покрылся как бы глянцем и начал истаивать внутри, подобно весенней сосульке, затем прозрачное сделалось твердым – и скоро под усами образовался колоколец сон-травы из волокнистого чароита, сквозь который железные зубы поблескивали, будто спайные трещины материнского кристалла. Анфилогов, впервые наблюдавший общеизвестную метаморфозу, не мог на ней сосредоточиться. Судороги потягивали его ослабевшее тело, плоть его словно садилась, как вещь после стирки, делалась мала и неудобна долговязому профессору.
Преодолевая странные дневные сумерки, Анфилогов отыскал среди вещей Коляна чистое бельишко, пахнувшее дешевым стиральным порошком. Видно было, что оно заранее припасено именно к такому случаю: пакетик был старательно заклеен скотчем, внутри болталась золоченая бумажная иконка с каким-то святым, напоминавшим елочную игрушку. Анфилогов было разозлился на такую подлую предусмотрительность, на приготовленный для смерти пригласительный билет, но чувство быстро прошло. Кое-как, приподнимая ноги мертвеца, будто галерные весла, он натянул на тело трикотажные линялые трусы. Затем настала очередь относительно белой футболки, которую пришлось надевать, держа Коляна в обнимку. Движения профессора были так же неловки и угловаты, как неохотные повороты покойника: кукла обряжала куклу. Анфилогов чувствовал, что у него точно такие, как у мертвого Коляна, выпирающие кости, похожие на обмотанные тряпками палки, и не постигал, в чем же сейчас между ними разница.
Штаны и штормовку пришлось натянуть, лишь счистив с них платком засохшую морщинистую грязь. Платок! Профессор некоторое время смотрел на него, держа в горсти. Каждая нитка этого злосчастного кусочка ткани была накрепко пропитана отравой, которая всасывалась ниточками кровеносных сосудов, когда Анфилогов мучил простуженный нос, как его и приучили с детства, носовым платком! Если вспомнить, что Екатерина Сергеевна нарочно забыла свитер, то выходило некоторым образом убийство – истинно женское, невинное, оставляющее главную роль лукавой случайности, в тайной и тихой уверенности, что случайность обязательно на женской стороне. Ищите, кому это выгодно. Теперь, если профессор не вернется, Екатерина Сергеевна немедленно получит доступ по меньшей мере к третьей части денег, что лежат на счетах под паролем, и будет жить за Анфилогова, пользуясь всем, в чем профессор так долго себе отказывал, высокомерно и трусливо полагая себя бессмертным.
За что? Каменная Девка, Хозяйка Горы, должно быть, осталась недовольна поведением профессора в браке. Чего-то ей, как видно, не хватило. Но Анфилогов был всего лишь тем, кто он на самом деле, был собой – единственным человеком, которому он никогда ни при каких обстоятельствах ни на йоту не изменял. Разве эта верность, эта неизменность ничего не стоит? Ведь Анфилогов всю жизнь только и делал, что повышался в цене! Даже сейчас, истощенный, отравленный, страшный лицом, как летучая мышь, он по-прежнему содержал это неизменное – свое почти не поврежденное «я», которое мог, собравшись с силами, донести до цивилизации. Мысль о том, как он буквально за день переменит завещание, пароли и шифры, взбодрила профессора (в пятнадцати километрах к северо-западу, в абсолютно темной карстовой пещере, пронизанной гигантскими пипетками мокрых сталактитов, четырехметровая матрица Каменной Девки оборотила голову-яйцо в сторону своих порушенных корундов, пытаясь через злую бодрость оживить полумертвого человека). Анфилогов отшвырнул отравленный платок и мысленно перечислил себе необходимые дела.
Колян лежал на брезенте довольный, застегнутый не на ту пуговицу, босой по причине того, что сапоги его, разом спекшиеся около костра, не лезли больше на расставленные в стороны, похожие на гусли деревянные ступни. Глаза Коляна, замутненные голубоватым молоком, все еще были открыты; профессор мазнул по ним ладонью и вытер об себя образовавшуюся влагу. Затем он отправился в палатку и копался некоторое время, выбирая лучшие камни, остальные запихивая без всякого бережения в расстегнутый спальник. Вернувшись, профессор набил отборными корундами все четыре кармана Коляновой штормовки, остальными обложил покойного, как гуся яблоками, и, завернув брезент, изготовил при помощи веревки длинную личинку. Спальник, набитый камнями и тоже обмотанный, получился такого же вида скрежещущей мумией. Ее профессор оттащил на свернутой палатке к отравленной яме, спихнул в прибывавшую, мелко щупавшую стены грунтовую воду, затем перевалил в осевшую шахту, где последняя крепь стариковски кряхтела под косым напором потолка. Туда же, к спальнику, усаженному в человеческой позе у оскверненной стенки, пошли движок с насосом, большая часть провианта, остальное имущество экспедиции. Себе профессор оставил лишь немного галет и вяленого мяса, которые собирался, завернув их в оставшийся спальник, нести на груди.
Наконец настала очередь ремней. Срезав их с рюкзака, Анфилогов перехватил Коляна, который должен был служить контейнером для переноски добычи, под коленками и где-то под сердцем. Прилегши поперек спеленатого трупа, профессор проверил получившиеся лямки, подогнал их, пошевелил плечами, ощутив под брезентом неудобно выпирающий локоть. Все-таки он не мог закопать Коляна как собаку. Привести сюда спасателей, чтобы они забрали тело, тоже было невозможно: Анфилогов не собирался делиться тайной, допускать людей к месторождению, которым хотел один владеть издалека. Так он решил, вовсе не сообразуясь ни с какой гуманностью, не по причине заботы о товарищах по промыслу, которые рисковали, придя по следу Анфилогова, отравиться подземной водой. Корундовая яма оказалась – полней и явственней, чем специальные постройки с куполами, – местом встречи с несуществующим Богом, и профессор не собирался делать общедоступными личные катакомбы. Здесь он заработал шанс оставить Бога проигравшим – и взять добычу, вытащив ее обманом, одолжив на время мертвецу. Возле зимовья, насколько помнил профессор, росла приметная рыжая береза с корой как промасленная бумага: под ней Анфилогов собирался, побеспокоив напарника, закопать отборные корунды до лучших времен, а затем налегке добраться до леспромхоза и сделать заявление. Договориться с местной милицией, представленной пузатым, как бы беременным и горько пьющим участковым, было не вопрос.
Ночь Анфилогов провел под открытым небом, по которому простиралось единственное плоское облако, протянувшееся рябью до горизонта. Он лежал головой на Коляне, как всегда устраивался на приготовленном к походу рюкзаке, но сверток с телом угловато отвердел, и шея профессора затекала. Анфилогов пытался дремать и одновременно общался с людьми. Среди них, естественно, не было Коляна, но появлялись по очереди враждебный проректор, Цирцея-старуха с искусственным золотом прически над золотыми тонкими очками, бывшие жены, обе неприятно-многозначительные, сын от первого брака, полузнакомый маленький мужчина с чубчиком, в великоватом галстуке, заправленном в брюки под ремень, с повадкой воробья. Были тут какие-то партнеры по бизнесу, была, конечно, и Екатерина Сергеевна, не желавшая отвечать ни на какие вопросы. Одни собеседники представали перед Анфилоговым вживую, другие в виде знакомых фотографий. Последние были четкими, а первые размывались и норовили ускользнуть.
