Тегин послал в жаркое место боя другого сотника взамен убитого Тамгана — Эрбегшада. Но, как видно, на этот раз духи семи небес не были благосклонны к нему. Или, может быть, демоны, живущие в странных и злых камнях на поляне и в глубинах черной воды, жадно блестящей под обрывом, оказались сильнее. Должно быть, они оказались в таком месте, где и сами венны не любили появляться, но чужеземцам здесь приходилось и совсем плохо. Тем почетнее была бы победа здесь, и Тегин принял этот бой. И уйти отсюда просто так было невозможно, оттого что в лесу он потерял бы куда больше воинов. Может быть, это было испытание, которое выбросили ему боги, играя в кости, чтобы он понял свою настоящую силу или же, наоборот, вовремя принял свою судьбу, а не рыскал по жизни вслепую. Только герои могли поднять тяжелый жребий богов, потому что идти против них было равнозначно тому, чтобы самому на время стать богом, неся в себе лишь человеческие силы. Тегин не чувствовал в себе бога, но не мог не нагнуться, чтобы поднять жребий героя: будь тем, кем ты должен быть. Сегодня он должен был попытаться поднять и нести именно этот жребий, и он попытался. Иначе духи семи небес не приняли бы его вовсе.
Эрбегшад примчался туда, где венны смяли заслон из тех, кто оставался еще в сотне убитого Тамгана, летя вместе с вороным, гнедым, белым и каурым круговоротом, опережая его вращение, и понял, что Тегин опоздал. Никакой приказ уже не мог бы здесь ничего изменить, и оставалось только бросить своего белого скакуна, спасенного из горящего и рушащегося Хорасана, и себя самого в высокий костер битвы. Эрбегшад видел и большие сражения и сам прошел через их огонь. Жар битвы не становился больше оттого, что сражались два тумена вместо двух сотен. Этот жар пылал там, где сходились сильные люди. В ущельях Аша-Вахишты, когда брали они горную крепость с непонятным именем, там, где огромные орлы смотрели на них с поднебесных скал, достающих, верно, до второго неба, в холодных и пыльных ветрах этот огонь мог бы расплавить железо. В том, что пылал здесь, легко бы расплавились бронза и медь, а камень пошел бы трещинами. Темник Олдай-Мерген говорил, что в Халисуне, где был он послом и соглядатаем, любима повесть о горящем и несгорающем дереве, с ветвей которого говорит бог. Эрбегшад не был в Халисуне, однако венны, жители этих густых полночных лесов, казались ему сродни своим мудрым деревьям, но венны не сгорали ни в каком огне, хотя способны были пылать. Эрбегшад уважал сильных людей и не мог не исполнить приказа Тегина. Свистнув длинно и пронзительно, он устремил бег белого коня в самую гущу сражения.
Зорко, опрокинув прямым ударом зазевавшегося степняка, успевшего лишь подставить саблю под удар меча и, конечно, не удержавшего обрушившейся на него силы, ворвался в щель, увиденную им в круговом и подвижном строю. Остановить могучий бег конного кольца в одиночку было невозможно, но приостановить его, заставить это живое колесо вертеться с натугой, открыть бреши в сочленениях его звеньев — такое было по силам. В другой раз он бы не решился, не поверил в себя, испугался бы грядущих дней, в которых не будет его, но сегодня память отступила куда-то за край видимого, и полуденное солнце месяца березозола остановилось в зените, заливая поляну у Нечуй-озера ярким белым светом, не допускающим ни прошлых, ни последующих мгновений, а значит, не допускающим и смерти.
Зорко уже не думал о том, кто перед ним, и ему было не важно, мергейты это или маны, сегваны или демоны из вельхских подземелий. Он видел только сабли, а не тех, кто их держит. Он помнил только об одном человеке — сегване Бьертхельме, не однажды спасшем ему жизнь и утонувшем в крушецовых и студеных волнах полуночного моря. Только сейчас он понял этого угрюмого и нелюдимого человека, жившего в Галираде, но худо молвившего по-сольвеннски. Сейчас открылся ему его суровый мир, где светит и греет в холодной и ветреной ночи единственный очаг и лишь до ограды, сложенной из грубых глыб, простираются сумерки, а дальше лежит тьма, куда канет мир, когда Храмн, Хрор и Хригг вместе с младшими богами проиграют последнюю битву. И этот мир перестанет быть, уступив место совсем другому, не нашему. В мире Бьертхельма не было надежды, и лишь мужество жило в нем, удерживая в могучей руке человека его меч, который он поднимал за людей вместе с богами. Бьертхельм вовсе не был безжалостным рубакой — он был человеком мужества и правды, отстаивавшим их даже без надежды на победу и вообще без надежды, и древний дух, горевший в Бьертхельме, косматый и дикий образ коего витал где-то над битвой, пришел сегодня к Зорко и повел его сквозь этот бой.
Мергейты, видя такую силу и ярость, навалились на Зорко чуть не десятком, и смертельное для Парво и оставшихся с ним всадников колесо замедлило бег, остановилось и распалось. Мергейты отвлеклись на Зорко и не слишком думали о его соратниках. А те, пораженные нежданным неистовством сдержанного обыкновенно странного этого воеводы, до неузнаваемости переделанного чужбиной, пытались лишь не отстать от него, ибо смекали, что иначе не миновать гибели, потому что мергейтов было больше, и, если быть разбитыми ими на этой поляне, никто уже не придет на подмогу. Сгорит печище Серых Псов, а враг уйдет восвояси, и некому будет отомстить.
Зорко не сразу уразумел, что перед ним появился мергейт в желтом халате. Молодой тысяцкий, с лицом цвета бронзы, на крепком вороном коне, выехал на него, ловко просочившись сквозь скопище сражающихся. Впрочем, ему давали дорогу. Мергейты как-то даже подались в стороны, освобождая место Тегину. Но не стоило льститься, что здесь будет поединок, как было это в обычае у вельхов. Мергейты не признавали поединков, и любой из воинов справа или слева от Тегина с легкостью и сознанием правоты, улучив возможность, мог нанести Зорко смертельный удар. Но венн сейчас не раздумывал над этим. Он, хоть и отметил себе, что перед ним тысяцкий, видел прежде всего его клинок и его коня, приноравливаясь к новому сопернику, которого должен был сразить во что бы то ни стало.
И тут дружный и грозный вопль огласил поляну. Затопотали копыта, и из леса, с левой руки, коли стоять лицом к озеру, стали выбегать мергейтские всадники, десяток за десятком. Выбегали и тут же, не останавливаясь для построения, входили в бой. Клинки их были в свежей крови — они пронеслись пять верст, не имея ни мгновения, чтобы отереть оружие о траву. Это были воины сотни Кутлуга и почти пять десятков из сотни пошедшего с ним Джэнчу. Конечно, их было теперь меньше, чем ушло с круглой поляны среди леса в пяти верстах отселе. Кто-то сгинул в топком болоте, кого-то зарубили веннские воины Плещея Любавича, может статься, кто-то отстал и затерялся в лесу, но добрая сотня из тех, кто ушел ошую от тропы, что вела от поляны к озеру, погнавшись за двумя десятками веннских всадников, была теперь здесь. И вся сотня обрушивалась на тех веннов, что шли за Зорко.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
