class="p1">— Папа, папа!.. Какой у тебя жалкий вид. Должно быть, ты очень страдаешь? Что бы мне сделать для тебя…
Она хотела сказать: «Я буду молиться за тебя Богу», но в этот миг судорога сжала ей горло, губы не могли шевельнуться, а голову пронзила жгучая боль.
— От него самого зависит сносная жизнь, если он примет на себя служение властителям тьмы, — произнес Ван дер Хольм. — Дух Михаила, хочешь ли ты сбросить с себя свое разлагающееся тело, не томиться голодом — словом, не испытывать больше мучений, присущих существам земным? Твоя астральная жизнь после самоубийства представляет истинную пытку. Земля и мир тебя забыли, а Небо считает недостойным поднять до себя. Значит, одни только владыки тьмы тебя поднимут, примут и облегчат твои страдания, но, чтобы приобрести их покровительство, ты должен будешь отречься от света и работать во мраке, который принадлежит им.
Дух корчился и глухо стонал: по-видимому, в нем происходила тяжелая, отчаянная борьба. Вдруг он решительно выпрямился и мрачно сказал:
— Я устал страдать… Я согласен служить тьме.
Тогда Ван дер Хольм вынул из-под книги диск, начертил посередине чем-то красным повернутый вниз треугольник и приказал:
— Иди и становись на этот диск.
Тяжело сойдя со ступеней, страждущий дух встал на треугольник.
— Теперь повторяй за мной: «Клянусь в верности семи князьям адовым (следовали имена). Клянусь, что с этой минуты буду ненавидеть все, чему поклонялся, и поклоняться всему, что прежде осуждал».
В этот миг из круга пахнуло пламя и окутало тело, которое корчилось и трещало, словно горело; клубы черного зловонного дыма наполнили комнату. Но в короткое время все прояснилось и улетучилось, а с диска сошел человек, которого уже ничто не отличало от живых. Это был Суровцев, одетый, по обыкновению, в черный изящный костюм, но его лицо было мертвенно-белым, а в глазах светилось мрачное и жестокое выражение. Он остановился в двух шагах от дочери, скрестил на груди руки и как-то странно посмотрел на нее.
— Спасибо, Мэри, что подумала обо мне. Только зачем тебе было вызывать меня при посредстве этого могучего колдуна? Но что сделано, того не вернешь, и лучше быть демоном, чем мучиться, как я перед тем.
Немая от страха Мэри не верила глазам во время происходившей сцены. Теперь она с тоской глядела на отца, стоявшего перед ней, как живой. Но она, однако, не кинулась ему на шею, как ей страшно перед тем хотелось: отец внушал ей теперь непреодолимый ужас. Впрочем, долго размышлять ей не пришлось, потому что Ван дер Хольм властно крикнул:
— Исчезни и ступай в сатанинский город. Там ты найдешь где отдохнуть… и работу.
Темное облако окутало призрак, а когда туман рассеялся, Суровцева уже не было. Сердце Мэри усиленно билось, дышалось ей с трудом, и она, шатаясь, прислонилась к стене, а Ван дер Хольм снова принялся за обряд вызывания и в эту минуту громко кричал:
— Вадим! Вадим!.. Вадим!..
Но на этот раз ничего не случилось; стояло полное молчание. Видимо удивленный, вызыватель снова начал ритуал. Тогда появилось волосатое существо с лицом, похожим на обезьянье. Ван дер Хольм приказал ему немедленно привести вызываемого духа. Демоническое существо скрылось, а колдун снова принялся за свое дело. После того как он в девятый уже раз громко прокричал имя «Вадим», широкая полоса голубоватого света прорезала воздух, и перед Мэри всплыло фосфоресцирующее облако, среди которого обозначился бюст Заторского: тот прижимал к груди сиявший крест и смотрел на нее полными любви глазами, не подернутыми тоской.
— Мэри, Мэри!.. Беги из этого злополучного места. Ведь ты же теперь во власти демонов, — послышался знакомый ей дорогой голос.
В тот же миг она увидела, что Ван дер Хольм полетел с раздирающим душу криком, а голова Заторского исчезла. Затем она увидела, хотя неясно, как из ниши хлынули какие-то странные существа — полулюди, полузвери — и послышалась бурная разноголосица, но Мэри уже теряла сознание и наконец рухнула на пол…
Наутро она проснулась в своей постели. Она чувствовала себя усталой, и мало-помалу стали просыпаться воспоминания о пережитом накануне, но о том, как попала домой, она не имела представления. Заметила, что мать ничего не говорит. Мэри спросила служанку, в котором часу она вернулась, а та — добродушная и глуповатая девка — не задумываясь пояснила:
— Должно, около половины двенадцатого. Вы сказали барыне, что устали и хотите кончить спешную работу, а опосля того легли.
«Как это странно, — раздумывала Мэри. — Я совершенно забыла, как вернулась домой, и едва помню только, что присутствовала на вызывании папы и Вадима. Что я видела голову Вадима Викторовича — это несомненно, а что он сказал потом… не могу припомнить. Надо будет попросить разъяснения у Оскара Оттоновича».
В течение двух дней карета не приезжала за ней. Но как только она опять увидела Ван дер Хольма, то обратилась с просьбой сказать ей, что происходило во время вызывания и в особенности что говорил ее покойный жених, так как она, к своему прискорбию, почему-то помнит все очень слабо.
— Мой юный друг, — смеясь ответил он. — Вы просили вызвать вашего отца и жениха, что я вам и обещал, но в тот день вам нездоровилось: вы даже прилегли в гостиной на диван, припомните. Затем вы уснули — и я, конечно, запретил нарушать ваш сон, а когда вы уже поздно проснулись, то немедленно уехали домой. Тем не менее воображение было возбуждено, и вы во сне видели вызывание и появление дорогих вам людей. Поэтому, несмотря на всю мою готовность, я не могу объяснить вам то, что вы видели во сне. Настоящее вызывание мы попытаемся провести в другой раз, когда я буду здоровее, да и вы тоже. Надеюсь, что два дня отдыха вас вполне укрепили.
Мэри была смущена его ответом, так как отчетливо помнила, что ей нездоровилось и она пошла в гостиную, где уснула. Однако с этой минуты намерение испробовать вызывание возбуждало в ней непреодолимое отвращение, а воспоминание о виденном будто бы сне тоже бледнело, и вскоре осталось лишь неясное впечатление о том, что она видела голову Заторского и слышала его голос.
Между тем жизнь шла обычным чередом, а Мэри читала, переводила или писала под диктовку Оскара Оттоновича продолжение его будущего сочинения. Как-то раз она была одна в кабинете, разыскивала на письменном столе какую-то заметку, и взгляд ее упал на стоявшую в углу статую сатаны. Ее всегда поражала необыкновенная жизненность лица этого каменного Люцифера, но никогда еще с такой отчетливостью, как в эту
