— Наша главная забота — не Бартоломью, — продолжал Барвелл, — а Майкл-хауз. Там происходит что-то такое, о чем нам ничего не известно. Я слышал, Уилсон не высовывал носа из своей комнаты — почему же он заразился чумой? Каким образом в Майкл-хаузе устроили так, чтобы его похоронили на кладбище, а не в чумной яме? А слухи об умерших коммонерах, которые столь твердо были пресечены прошлым летом? И наконец, — добавил он, — я до сих пор не верю, что Бабингтон покончил с собой. Точно так же считали отец Элфрит и мастер Уилсон, когда я расспрашивал их. Я думаю, что Майкл-хауз — паршивая овца в стаде, и чем скорее он развалится и зачахнет, тем лучше для всех нас.
Послышались возгласы одобрения, и собравшиеся стали обсуждать разнообразные обрывочные сведения, которые удалось раздобыть благодаря сети осведомителей: в Бернард-холле в Оксфорде собирались настроенные против Кембриджа ученые; одного из кембриджских шпионов убили в городской стычке; в Оксфорде учредили два новых пансиона, или холла, как их там именовали, а в Кембридже — ни одного.
— Мы не должны позволить им настолько разрастись, — заявил Яксли. — Чем сильнее они становятся, тем легче им уничтожить нас.
— Мы дожимаем вдовушку, которая живет у церкви Святого Николая, чтобы она завещала нам дом, — сказал Барвелл. — Он станет пансионом Святого Николая. Кроме того, мы сейчас перестраиваем здание у Трампингтонских ворот. Через несколько недель оно будет готово принять новых людей.
Все закивали в знак согласия, послышались одобрительные возгласы. Бартоломью увидел, как Стейн взглянул на часовую свечу.
— Уже поздно, — заметил он, — пора закругляться. Итак, все мы продолжаем высматривать дома, которые можно превратить в пансионы; Стэнмор разберется со своим шурином. Что же касается Майкл-хауза, будем действовать или пусть сам погрязнет в собственной скверне?
— Не вижу, что еще мы можем предпринять, кроме как спокойно смотреть, — сказал Барвелл. — Нам известно, что отец Уильям более или менее сочувствует нам, а Элкот с Бартоломью — нет. Нам неизвестно, на чьей стороне Суинфорд и бенедиктинец, а этот взбалмошный мальчишка Абиньи, по всей видимости, исчез. Предлагаю подождать и посмотреть. В особенности — на Элкота и его действия. Мне бы хотелось, чтобы все собравшиеся поняли: это первоочередное дело.
Люди начали расходиться. Сквозь щель в створке Бартоломью отчетливо разглядел Стэнмора и видел, как тот покинул зал в сопровождении Ричарда со Стивеном. Последний был невесел и крутил в пальцах серебряную застежку на плаще, который Стэнмор одолжил ему взамен украденного Абиньи. Ричард сохранял серьезность, но Бартоломью видел в глазах племянника возбуждение от того, что ему позволили присутствовать на таком собрании.
Бартоломью закрыл глаза в отчаянии. Он-то пытался сохранить свои тревоги в тайне от Стэнмора и родных, полагая, что тем самым убережет их от беды, хотя изнемогал от одиночества и отчаянного желания выговориться. А теперь выходит, что он принял верное решение, но из совершенно ошибочных побуждений. Замешаны все, даже его юный племянник.
Сквозь щель в ставне он наблюдал, как Яксли и Барвелл торопливо заметают следы тайного собрания. Стебли тростника были утоптаны, мебель возвращена на свои места, оплывший воск со свечей счищен. Наконец они закончили и отправились спать, погасив все огни. Бартоломью с облегчением вздохнул и принялся разминать онемевшее тело. Он так замерз и окоченел, что некоторое время не решался спуститься из опасения сорваться и тем самым выдать себя. Несколько минут он энергично растирал руки и ноги, чтобы согреться, потом начал спуск. Дважды он едва не поскользнулся и обнаружил, что вверх по осклизлым стеблям карабкаться куда легче, чем вниз. Почти у самой земли он потерял опору и с треском приземлился в кусты.
Кинрик был начеку и помог ему подняться.
— Вы мертвого переполошите! — шикнул он недовольно. — Постарайтесь потише.
Бартоломью двинулся вслед за ним по омерзительному двору, теперь ставшему еще более скользким — морозный ночной воздух обратил часть грязи в лед. Перебраться через стену оказалось нелегко, поскольку Бартоломью почти не чувствовал пальцев и не мог держаться за камни. Но это им все же удалось, и Кинрик по-прежнему безмолвно пустился в обратный путь к Майкл-хаузу. Главные ворота были на замке, но валлиец со свойственной ему предусмотрительностью оставил незапертой заднюю калитку. Огородами, мимо прачечной, они пробрались в сам колледж. Бартоломью пришло в голову, что Уилсон, должно быть, той же дорогой возвращался от любовницы-аббатисы.
На кухне Бартоломью блаженно рухнул в кресло Агаты. Колени у него до сих пор дрожали от потрясения, которое он испытал, когда выяснилось, что его родные причастны к университетскому заговору и что есть люди, открыто желающие от него избавиться. Как это он ухитрился попасть в такое положение, совершенно один против ополчившихся на него родных и друзей? Он вовсе не желает видеть страну лишенной ученого духовенства и образованных людей, могущих служить своему народу, и не хочет, чтобы общественный строй Англии рухнул из-за того, что останется всего один университет, способный дать необходимое образование. Пожалуй, справедливо было бы сказать, что он, в сущности, одобряет цели тайной группы Барвелла. Но во всем этом деле тем не менее оставалось нечто странное, недоброе, что Бартоломью затруднялся выразить словами.
Кинрик попытался возродить потухшие угли к жизни, и скоро они оба уже протягивали руки к слабому огоньку. Бартоломью отправился в кладовую и вернулся с одной из уилсоновских бутылок вина. Кинрик зубами выдернул из нее пробку. Он от души приложился к вину, потом передал хозяину.
Тот последовал примеру слуги, морщась от крепости напитка. Кинрик с ухмылкой забрал у него бутылку.
— Гилберт говорил, оно самое лучшее, — сказал он, разглядывая наклейку в тусклом свете от очага. — Вот эта самая бутылка стоит шесть марок; Уилсон приберегал ее к приезду епископа.
Бартоломью взял бутылку и оглядел. На пергаменте, обернутом вокруг нее, значилось, что вино сделано во французском Средиземноморье, то есть куда дороже английского или того, что происходило с севера Франции. Врач отхлебнул еще глоток. У напитка был терпкий привкус, который понравился Бартоломью. Он сделал третий глоток и передал бутылку обратно Кинрику. Тот вскинул ее в воздух в шутливом тосте.
— За мастера Уилсона, за то, что он оставил нам это вино. И за то, что он сам оставил нас. — Он рассмеялся и выпил. — А теперь, — продолжил он, — что вы разузнали?
Бартоломью принялся пересказывать то, что услышал, и смутился, когда голос у него сорвался при упоминании о причастности к заговору его родственников. Кинрик сидел молча, не перебивал. Бартоломью замялся и умолк. Что еще мог он сказать? Он начал было говорить Кинрику, что потолкует с зятем и обсудит с ним университетское дело, но на первых же словах осекся. Получается, Стэнмор будет вынужден убить его, чтобы убрать с дороги, как убили сэра Джона и Элфрита? Или эту обязанность возложат на Стивена или Ричарда?
Бартоломью яростно потер глаза: под веки словно песка насыпали. Он зашел в тупик и не понимал, что ему делать. Тем временем здоровенная крыса нахально умывала усы посреди кухни. Насторожившись, зверек вскинулся на задние лапки и принялся нюхать воздух, потом юркнул в нору в углу. В тот же миг из распахнувшейся двери потянуло сквозняком.
— Мэтт? — негромко произнесла Филиппа, подошла к нему и опустилась на колени рядом с его креслом. Она сжала его руку в своих. — У тебя усталый и несчастный вид. Расскажи мне, что случилось.
Бартоломью с изумлением воззрился поверх ее белокурой головки на Абиньи, стоящего на пороге.
— Когда мы виделись в последний раз, на тебе было платье, — ледяным тоном заметил он, пытаясь обуздать тошнотворную дрожь под ложечкой.
— Из меня вышла отличная женщина! — с гордостью заявил Абиньи. — Почти четыре дня водил твоих родных за нос. И дальше бы водил, если бы ты не оказался столь невоспитанным и не вломился в будуар дамы без предупреждения.
Бартоломью приподнялся в кресле, отнял руку у Филиппы, но потом снова сел, не зная толком, что делать. Абиньи непринужденно устроился на одной из скамеек.
— Мы должны все тебе объяснить, — сказал он.
Бартоломью взглянул на него с опаской.
— Да уж, пожалуй, — согласился он, пытаясь придать своему голосу твердость.
Когда он осмелился снова взглянуть на Филиппу, она улыбнулась ему — ласково, но без малейшего раскаяния во взгляде.
— Да ну, Мэтт! — Она игриво толкнула его. — Брось дуться. Ты ведь знал, почему я убежала!
— Я ничего не знаю! — с неожиданной горячностью заявил он. — Я оставляю тебя у Эдит, потом ты под каким-то немыслимым предлогом отказываешься меня видеть, потом оказывается, что Жиль бог знает сколько времени притворялся тобой, а потом вы оба исчезаете!
