источников разногласий и таким образом содействовать обеспечению мира в Европе{63}.
Проект перевели Гитлеру. Он с энтузиазмом его одобрил. Оба лидера под ним расписались. Политики разъехались по своим странам. Даладье пребывал в мрачном настроении, ожидая, что дома его встретят враждебные толпы, – и был ошеломлен восторженным приемом. Чемберлен подобных опасений не испытывал. Выходя из самолета, он размахивал декларацией с подписью Гитлера, восклицая: «Я этого добился». По пути в Лондон Галифакс уговаривал его не пытаться воспользоваться сиюминутными настроениями, объявив всеобщие выборы, а сформировать настоящее национальное правительство, включающее либералов и лейбористов наряду с Черчиллем и Иденом. Чемберлен разделял сомнения Галифакса, а о ликовании говорил так: «Все это закончится через три месяца». Но вечером того же дня он появился в окне резиденции на Даунинг-стрит, 10 и сказал собравшимся: «Второй раз в истории из Германии на Даунинг-стрит привезен почетный мир. Я убежден, что это мир на всю нашу жизнь».
Глава 9
Мир на шесть месяцев
Мюнхенская конференция должна была ознаменовать начало новой эпохи в европейских отношениях. Версальская система 1919 г. была не только мертва, но и похоронена. Ей на смену должна была прийти новая система, основанная на равенстве и взаимном доверии четырех великих европейских держав. Чемберлен сказал: «Я убежден, что это мир на всю нашу жизнь». Гитлер заявил: «У меня больше нет территориальных требований в Европе». Безусловно, ряд серьезных международных вопросов еще ожидал своего решения. Гражданская война в Испании не закончилась. Германия не вернула себе колонии. В более отдаленной перспективе для достижения стабильности в Европе необходимо было договориться об экономической политике и вооружениях. Ни один из этих вопросов не был чреват всеобщей войной. Было продемонстрировано, что путем мирных переговоров Германия может добиться в Европе того положения, которое полагалось ей в силу имеющихся у нее ресурсов. Европе удалось преодолеть самое серьезное препятствие: система, направленная против Германии, была демонтирована по соглашению, без войны. Однако всего через полгода против Германии начала выстраиваться новая система. Уже через год Великобритания, Франция и Германия находились в состоянии войны. Был ли «Мюнхен» с самого начала обманом – для Германии всего лишь шагом на пути к завоеванию мира, а для Великобритании и Франции всего лишь способом потянуть время, пока не продвинется их перевооружение? Оглядываясь назад, так и казалось. Когда мюнхенская политика закончилась провалом, все стали утверждать, что ничего другого и не ожидали; причастные к ней лица не только обвиняли в обмане остальных, но и хвастались тем, что обманывали сами. В действительности же никто не был так дальновиден, как пытался представить впоследствии; каждый из четырех участников Мюнхенской конференции был по-своему искренен, хотя каждому было что скрывать от других.
Французы уступили больше всех, причем с наименьшими надеждами на будущее. Они отказались от положения ведущей европейской державы, которое, как им казалось, занимали с 1919 г. Но эта их жертва была воображаемой. Они уступили не столько силе, сколько реальности. Они всю дорогу воспринимали полученные ими в 1919 г. и позднее преимущества – ограничения в отношении Германии и союзы с восточноевропейскими государствами – как активы, которыми они могут беспечно пользоваться, а не как завоевания, которые они должны яростно защищать. После оккупации Рура в 1923 г. они и пальцем не пошевелили, чтобы отстоять версальскую систему. Они отказались от репараций; попустительствовали перевооружению Германии; позволили немцам ремилитаризовать Рейнскую область; они не сделали ровным счетом ничего, чтобы отстоять независимость Австрии. Они сохраняли свои союзы в Восточной Европе только из убеждения, что союзники придут на помощь Франции, если Германия на нее нападет. Они бросили Чехословакию в то же мгновение, когда союз с ней начал грозить рисками, а не работать на безопасность Франции. Мюнхен был логическим завершением французской политики, а отнюдь не ее разворотом. Французы осознавали, что лишились господства в Восточной Европе, и понимали, что вернуть его невозможно. Это далеко не означает, что они боялись за себя. Напротив, они приняли проповедуемый британцами со времен Локарно тезис, что в случае отступлении за Рейн война будет грозить им в меньшей степени. Они предпочли безопасность величию – может, и не очень благородная политика, но точно не безрассудная. Даже в 1938 г. французы, хоть и боялись воздушных налетов, не боялись поражения в войне, если их вынудят в таковую вступить. Гамелен неизменно настаивал, что демократические державы победят, и политики ему верили. Но какой смысл мог быть в такой войне? Этот довод мешал французам действовать с 1923 г. и до того времени. Германия, даже побежденная, никуда не денется: великая, сильная страна, твердо намеренная вернуть свое. Война может остановить часы, но она не повернет их вспять; после войны события своим чередом пойдут к тому же самому финалу. Поэтому французы готовы были пожертвовать всем, кроме собственной безопасности, и они не считали, что в Мюнхене ею пожертвовали. Они твердо и, как оказалось, вполне обоснованно верили в неприступность линии Мажино – так твердо, что считали неприступной и линию Зигфрида, на что, как оказалось, оснований было меньше. Они полагали, что в Западной Европе сложилась патовая ситуация. Они не могли воспрепятствовать экспансии Германии в Восточной Европе; в равной степени и Германия не могла вторгнуться во Францию. В Мюнхене французы были унижены, но – как полагали они сами – не были поставлены в опасную ситуацию.
Позиция Британии была сложнее. Мораль не входила во французские расчеты или входила только для того, чтобы ею пренебречь. Французы признавали, что помочь Чехословакии – их обязанность; они отвергли эту обязанность как слишком опасную или слишком трудную. Лучше всего их чувства выразил Леон Блюм, встретивший известие о Мюнхенском соглашении «со смесью стыда и облегчения». Для британцев же, напротив, мораль имела большое значение. Британские государственные деятели использовали рациональные аргументы: опасность воздушных налетов, отставание в перевооружении, невозможность помочь Чехословакии даже при наличии достаточных вооружений. Но к этим аргументам они прибегали для того, чтобы подкрепить ими моральные доводы, а не чтобы заглушить их. Британская политика в отношении Чехословакии исходила из убеждения, что у Германии имеется моральное право на территории судетских немцев на основании принципа права наций на самоопределение; из этого для британцев дополнительно вытекало, что победа немцев в борьбе за самоопределение обеспечит Европе более прочный, более долговременный мир. Британское правительство согласилось с расчленением Чехословакии не только из страха перед войной. Оно сознательно приняло решение заставить чехов уступить эти территории до того, как возникла угроза войны. Мюнхенское урегулирование стало победой британской политики, которая стремилась именно к такому результату; а не победой Гитлера, который вступал в игру без таких четких намерений. Не было оно и просто победой эгоистичных или циничных британских лидеров, равнодушных к судьбам далеких народов или рассчитывавших, что Гитлера можно подтолкнуть к войне против Советской России. Это была победа всего, что было лучшего и просвещенного в британской жизни; победа тех, кто проповедовал справедливость и равенство народов; победа тех, кто мужественно обличал жестокость и недальновидность Версаля. Генри Брейлсфорд, ведущий на социалистическом фланге эксперт по международным делам, в 1920 г. писал о мирном урегулировании: «Самым страшным преступлением стало подчинение более трех миллионов немцев чешскому владычеству»{1}. Последствия этого преступления были устранены в Мюнхене. Идеалисты могли обвинять британскую внешнюю политику в медлительности и нерешительности – в 1938 г. она искупила эти свои прегрешения. Умело и настойчиво Чемберлен заставил сперва французов, а затем и чехов последовать требованиям морали.
Существовал довод и против отчуждения Судетской области в пользу Германии – утверждение, что экономические и географические связи важнее национальной принадлежности. Тот же довод выдвигали и против расчленения монархии Габсбургов; к нему не могли прибегать как чехи, возглавившие ее раздел, так и их сторонники в Западной Европе. Спор нужно было перенести из области морали в область практических соображений – в сферу, которую неодобрительно называют «реальной политикой». Самые радикальные противники Мюнхена, такие как Уинстон Черчилль, утверждали просто-напросто, что Германия становится слишком могущественной в Европе и что ее нужно остановить угрозой со стороны большой антигерманской коалиции или, если потребуется, силой оружия. Принцип
