– Адриан – точно наследник, – заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.
Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог – да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне – если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии – наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.
– Полагаю, Хатра со временем станет союзником Рима, – заверил Дионисий, – раз повелитель Хатры приказал сделать статую Траяна и установить ее в храме, – опять же сладко и лживо улыбнулся Дионисий.
В этот момент Приску показалось, что за занавесью кто-то подслушивает. Трибун молнией (несмотря на хромоту) ринулся туда, сорвал вышитый покров и, путаясь в складках ускользающей шелковой ткани, сумел все же ухватить человека за шкирку и выволочь на середину комнаты. Тот сопротивлялся, отчаянно и молча, лишь тяжело дыша и скрежеща зубами. Но трибун был куда сильнее, да и ловчее в такой борьбе.
Зато Дионисий заверещал как резаная свинья:
– Отпусти! Отпусти! Отпусти! – Грек пытался ухватить Приска за плечо мягкими слабыми пальцами.
Тут Приск наконец узнал в соглядатае молодого Эдерата, но не выпустил, а стиснул пальцы еще крепче, несмотря на боль, вспыхнувшую где-то в глубине искалеченных суставов.
– Так-так-так… – проговорил военный трибун насмешливо. – Что же ты не присоединился к нашей беседе, а прячешься за занавеской, будто царь царей во время пира. Мы бы тебя не прогнали.
– Отпусти его! – простонал Дионисий. – Эдерат – Аршакид! Как ты мог забыть об этом, сиятельный? – В своем льстивом усердии Дионисий именовал Приска сенаторским титулом, хотя римлянин был только всадником. – Ни один простой смертный не вправе касаться Аршакида, оскверняя его драгоценное тело.
– Э, друг мой, – заявил трибун жестко. – А вот ты позабыл, что я – вовсе не простой смертный. Я – римский гражданин. А любой римский гражданин по своему положению равен любому царю, так было и так будет – всегда. Так что прикосновение мое – равного к равному, оскорбить и унизить не может хотя бы и Хосрова.
После чего Приск разжал пальцы.
Впрочем, Эдерат не гневался. А если и гневался, то никак этого не показал. Напротив, он улыбался, но только эта улыбка не понравилась Приску. И еще не понравилось, что в комнату прокрался человек в темных одеждах, закутанный так, что не только тела, но и лица было не разглядеть, только в узкую щель меж полосками ткани ярко сверкали глаза – будто человека сжигала болотная лихорадка. Он молча проскользнул в центр комнаты, по очереди открыл серебряные курительницы и швырнул на решетку шарики благовоний. После чего вновь закрыл крышки и сам опустился на пол в центре комнаты и застыл недвижно. Краем глаза Приск заметил, что Сабазий забился еще дальше в угол, стремясь укрыться от взгляда человека в темном за шкафом с дорогой посудой. Но странный гость не обратил на раба никакого внимания.
Приск ясно ощутил в воздухе терпкий дурманящий аромат, что добавился к прежним. Голова на миг закружилась, и он едва не упал.
Однако тряхнул головой, покрепче расставил ноги и для уверенности положил руки на пояс.
– Зачем ты прибыл к нам, военный трибун, – спросил Эдерат мягко, как будто накануне они уже не разговаривали целый час, а то и более и о цели визита все было сказано, и не раз.
– Император Траян отправился брать под свою руку Армению, и он надеется, что Хатра… – начал Приск повторять заученный заранее текст.
– Я уже слышал официальные речи, – резко оборвал его Эдерат. – И послания Траяна, и заверения наместника Сирии, и твои шепотки. Вы все болтаете об одном разными голосами, как чревовещатели на базаре…
«И этот про чревовещателей…» – ухмыльнулся совершенно непочтительно Приск.
– Что ты смеешься?
– Ничего… смешно… – Приск удивился тому, что говорит так странно. Будто против своей воли.
Эдерат опешил. Сбившись, он начал менее уверенно:
– Скажи вот что… Ты можешь поклясться, что Траян не потребует от Хатры открыть ворота перед его легионами, что он не свергнет повелителя Хатры и не прикажет ее воинам вступить в армию Рима.
– Как я могу приносить клятву за своего принцепса? – ответил вопросом на вопрос Приск.
– Ты же сказал, что римский гражданин по своему положению равен царю. Царь властен давать обещания и в силах исполнить свои клятвы. Так вот и клянись как царь, отвечая за данное слово.
– Я клянусь Юпитером Громовержцем, что Траян не потребует вашу армию и ваших царей под свою руку. Он предлагает вам союз, а не рабство, – заявил Приск, в глубине души сознавая, что ничего подобного говорить не имеет права.
– Что ж… я слышал, клятва Юпитером – сильная клятва. Но дай повелителю Хатры еще одну клятву. Поклянись жизнью сына, что армия Траяна никогда не войдет в Хатру.
– Клянусь… – прошептал Приск.
В этот миг Сабазий вскочил, ринулся к Приску, ухватил его за руку и потащил вон из комнаты.
Приск не сопротивлялся. На него напал странный нелепый смех. Максим, поджидавший у входа, с изумлением уставился на трибуна, в первый момент решив, что тот нализался неразбавленного пальмового вина.
– Сабазий, вообрази, я равен царю… – бормотал военный трибун, смеясь. Ноги его заплетались, и он чуть не падал. – Я могу сказать Хосрову… а что я должен сказать Хосрову? Ты не помнишь? Нет? Кажется… ничего…
Максим шел впереди, оглядываясь на каждый шорох и держа клинок обнаженным. Сабазий, к изумлению Приска, тоже обнажил кривой фракийский клинок. «Мой клинок…» – отметил чисто автоматически трибун. Но опасались провожатые трибуна напрасно – до дома они добрались без приключений.
Приска уложили спать. Максим лег у входа в комнату, как верный пес. Сабазий расположился во дворе.
На рассвете, когда еще все спали, Сабазий поднялся и тихо-тихо покинул дом.
* * *
Узкий одноэтажный дом с лавками справа и слева от входа. Вон там наверху полузакрашенное имя «Задок». Сабазий помнил темноликого старика в ветхих, но всегда чистых белых одеждах. У Задока было семеро сыновей, и всех их забрала пустыня – или дети пустыни, живущие в палатках… А старик продолжал каждый день появляться в лавке и торговал благовониями, столь необходимыми во время сакральной трапезы. Внизу, под именем – изображение дурного глаза, его прокалывает человек с копьем, клюет птица, жалят змей и скорпион, собака рвет зубами. Но кто-то из защитников позволил дурному глазу глянуть – и сломалась судьба Сабазия, как судьба семерых сыновей Задока. Пять лет не вкушал он священный хлеб с другими проводниками-хаммарами, пять лет бродил по чужим дорогам, следуя чужой воле.
Сабазий прошел внутрь. В большую комнату, где за длинным столом – Сабазий помнил – они когда-то сидели с отцом. В тот день писец внес имя сына главного хаммара в длинный свиток проводников караванов.
– Илкауд, – прошептал Сабазий почти забытое имя, провел языком по губам, вновь прошептал: – Илкауд.
Имя казалось горьким на вкус. Пустыня, плетки надсмотрщиков, прутья рабских клеток стерли имя свободного уроженца Хатры.
Взнос за юного Илкауда составлял сто ассов – по меркам Хатры, сумма большая.
Но меньшее стыдно было вносить, ведь Шамшбарак – отец Илкауда – и был главой хаммаров, проводников караванов на ослах. После главы проводников караванов на верблюдах – это был самый уважаемый человек в Хатре. Выше него – только самые уважаемые, сам повелевающий Хатрой Уруд, а за ним – главный жрец Акаба и следом сборщик податей. То есть Шамшбарак был пятым человеком в Хатре. А его сын сделался рабом.
– Ты кто? – спросил низкорослый погонщик, заступая Сабазию дорогу.
– Хаммар, проводник караванов ослов, – ответил Сабазий и показал медный амулет.
Сколько слез и унижений стоило Сабазию сохранить этот кусочек меди за пять лет своего рабства.
– Амулет знаком. А вот тебя не помню.
– Я был погонщиком только полгода. Потом попал в плен и меня продали в рабство.
– Если ты – хаммар, то не можешь говорить о себе «был». Наше братство – на всю жизнь. И если тебя обманом продали в рабство, то мы выкупим тебя – погонщики недаром платят сыновьям богов с каждых десяти ассов один асс на выкуп несчастных, что попали в плен. Я помню тебя? Или нет?
– Не помнишь. Чтобы меня не узнали, укравший меня человек сжег мне половину лица. Он обожал запах горящего мяса… Но отец записал меня в погонщики. То было пять лет назад – мне было пятнадцать. Меня звали иначе, и я вкушал в этом зале сакральную трапезу.
– Ты хочешь вернуться?
– Отныне я – Сабазий. И нет – вернуться я не хочу. А хочу говорить с верховным жрецом Шамша Акабой. Он видел меня, но не узнал. Как и другие. Я хочу говорить с ним один на один, и так – чтобы нас никто не услышал.
