– Это я переспал. Не в смысле… а пребывал в коме. Что не могло не отразиться на моих умственных способностях.
– Все. Спокойной ночи. Вернее, уже доброго раннего утра, – и Тина не без мелкого ехидства ввела в трубку еще одну дозу лекарства. А вводя, с удовлетворением отметила, что выражаться Ашот стал совсем как раньше. Только стал допускать несвойственные ему нецензурные выражения. «А это можно объяснить раскрепощением подкорки и самоконтроля вследствие перенесенной черепно-мозговой травмы. Надо все-таки Барашкову напомнить, чтобы завтра обязательно сделал Ашоту магнитно-резонансную томографию головы».
Ашот заснул. Тина не без удовольствия пыталась вспомнить последние слова Ризкина. Как он сказал: «Я тебя убью и сам вскрою?» Она улыбнулась и тут же вспомнила, что там, в отделении Михаила Борисовича, сейчас находится Оля. И это воспоминание сразу отравило ей все приятное, что случилось за день, – и улучшение состояния Ашота, и приятные слова Михаила Борисовича.
* * *
Следователь забежал к ней наутро. Это был тот же самый следователь, которого она знала еще со времени работы в реанимации. Он снял показания Ашота, воспользовавшись тем, что тот уже стал говорить. И попутно расспросил Тину по поводу Оли. Тина ничего особенного не могла ему рассказать. Когда он уходил, она все-таки решилась спросить, опознали ли тело родители.
– Опознали. – Следователь поморщился: – С матерью жуткая истерика случилась.
– А с отцом?
– Да как-то так. Мужчины все-таки сдержаннее ведут себя в большинстве случаев. А что, вы их знали?
– Работали когда-то вместе, – сказала Тина.
– А-а-а. Ну, тело девушки я передам судебным медикам. Пусть они разбираются.
– Правильно.
Когда следователь ушел, появился Барашков:
– Я тебя отпускаю. Вот домой отвезти не могу. Сама доедешь?
– Конечно. – Она поцеловала Ашота в незабинтованную щеку и ушла.
Москва была пуста. В метро – только сквозняк. Когда она добралась до дома, на улицу стали выползать люди. Она смотрела на них, как всегда после тяжелого дежурства. С примесью снисходительности. В подъезде уже кто-то успел наблевать на лестнице. Тут же стояла банка, наполненная вонючими окурками. Тина обошла лужу и впервые за целый день вспомнила, что ее ждут ее животные. Сеня уже притоптывал у двери. Она снова кинулась с ним вниз. Вернувшись, от усталости даже не погладила мышонка Ризкина, только насыпала ему корм. «Помыться и спать», – подумала она и присела на постель. И улыбнулась. Ощущение было как в молодости. День да ночь. Сутки прочь. «Я только на минутку, а потом встану». Она привалилась на подушку и мгновенно уснула. И совершенно не вспомнила о том, что очень боялась этого праздника. Боялась и все время думала о нем, вернее, не о самом празднике, а об Азарцеве и о том, что он, конечно, ее не поздравит. «А я сама не поздравила маму и сестру. – Тина, очнувшись, посмотрела на часы. – Но еще не поздно. Поздравлю». Она взяла телефон и долго болтала с матерью и Леной. А об Азарцеве, молчание которого еще вчера ее угнетало и злило почти до безумия, она подумала лишь с сожалением. До праздника ли ему сейчас, когда умерла Оля… И впервые за все долгие дни и бессонные ночи ее тоска и боль куда-то ушли и отпустили ее на свободу.
30
А Земля все проворачивалась навстречу весне. И хотя пронеслась еще совсем недавно одна из последних метелей, все равно неуклонно нарастали под крышами хоботообразные сосульки, на дорогах появлялись островки сухого асфальта и ветки росших вокруг кладбищенской церкви кленов покрывались нежной седой дымкой.
17 марта, на девятый день после смерти Оли и Толика, в мастерской возле старой церкви, как всегда, работал Гриша. Раскрашивал золотом буквы по гранитной плите. Вошел Азарцев. Бросил у двери свою рабочую сумку с инструментами. Подошел сзади к Грише, посмотрел. Гриша обернулся:
– Вы с работы?
– Да. – Ботинки у Азарцева были промокшие насквозь, а брюки – до колен. Гриша заметил это, но ничего не сказал. Азарцев отошел, прилип спиной к печке, постоял немного. Потом так и спустился прилипшей спиной до пола, разулся и стал шевелить пальцами в мокрых носках. Гриша окончил раскрашивать слово – отошел, полюбовался. Снова подошел, докрасил лавровую веточку и приступил к цифрам. Дата после черточки стояла – восьмое марта.
– Портрета Толика не нашли? – спросил Азарцев.
– Нет.
– А родителям сказали?
– Тоже нет. Мы же не знаем, где они живут. И телефона нет.
– А где эти?
Гриша понял, что спрашивает Азарцев о Николае и Славике.
– Уехали.
– По делам, – уточнил Азарцев.
Гриша поднял голову, посмотрел на него внимательно взглядом долгим, серьезным, как у животного.
– А вы сегодня злой.
– Я – злой? – Азарцев встал и поискал глазами, что бы разрушить. Ничего не попалось. Тогда он взял небольшой кусок гранита из-под Гришиных ног – протопал за ним прямо в носках и с силой запустил в стену. – Я – злой, – повторил он. – Я очень злой сегодня.
– Вы откуда пришли?
Азарцев немытым пальцем потрогал себе нижнюю губу. Из поперечной трещины сочилась кровь. Он посмотрел на палец и провел по трещине языком.
– Вы, наверное, к дочери на могилу ходили. Сегодня девять дней, как и Толе. Совпадение, наверное.
Азарцев сел к огню, отворив в полную ширину дверку. Хотел что-то сказать, но не сказал. Сглотнул, помотал головой.
– Я вам чаю сделаю. – Гриша похлопотал, подал Азарцеву металлическую кружку, вернулся на место и стал раскрашивать дальше. Азарцев поднес кружку к губам и сделал глоток.
«Мерзость. Какая мерзость, – подумал он. – Когда у меня отобрали клинику, я не мог есть несколько месяцев. Не мог проглотить пищу. Теперь у меня погибла дочь, а я могу и есть и пить. Мерзость», – повторил он. Он отставил кружку и снова встал за спиной у Гриши. Восьмерка в дате смерти Толика была элегантно скособочена и раскрашена с нажимом.
– Хорошо? – спросил Гриша.
– Угу. – Азарцев посмотрел на свои ноги и натянул ботинки.
– Посушите еще.
– Плевать. – Он завязал крученые шнурки. – Ты что-нибудь знаешь о Толике?
– Биографию? – посмотрел на него Гриша. – Нет. Он не рассказывал.
– Ну, хоть что-нибудь? Откуда он взялся?
Гриша подумал.
– Он не жил с родителями. Как-то случайно я слышал, что он звонил матери. Поздравлял ее с днем рождения и говорил, что все у него хорошо. Еще я слышал, что к нам он пришел из монастыря, а до этого был в армии, служил в медчасти медбратом, – Гриша подумал. – Я еще видел, как он чуть не убил какого-то мужика из крутой тачки за то, что тот хотел проехать вперед Николая. Он даже побелел весь и трясся. Дядя Коля еле-еле его успокоил. Толя орал: «Думаете, если есть деньги, вы все можете?» И еще что-то про своего отца. Обзывал его гнидой и вором. Больше ничего не знаю. – Он опять отошел от гранитной плиты, полюбовался на свою работу. – Жалко, что фотографии нет.
