– Никакой, Ваше Величество. Две буквы М. V., кои мы добавляем к дате в январе и феврале, исключают ошибку.
– И гербы в Венеции другие, не соблюдающие вовсе правил геральдики; рисунок на них, говоря начистоту, нельзя почитать гербовым щитом. Да и покровителя вашего, Евангелиста, вы изображаете в престранном обличии, а в пяти латинских словах, с коими вы к нему обращаетесь, есть, как мне сказывали, грамматическая ошибка[171]. Но вы и впрямь не делите двадцать четыре часа, что в сутках, на два раза по двенадцать?
– Да, Ваше Величество, и начинаем отсчитывать их с наступлением ночи.
– Вот видите, какова сила привычки? Вам это кажется удобным, тогда как мне представляется весьма неудобным.
– Взглянув на часы, Ваше Величество, вам всегда будет ведомо, сколько еще длиться дню, и не надобно для того будет ждать выстрела крепостной пушки, что оповещает народ о переходе солнца в другое полушарие.
– Это правда, но у вас лишь одно преимущество против наших двух: вы всегда знаете час скончания дня, а мы – что в двенадцать часов дня наступит полдень, а в двенадцать ночи – полночь.
Засим стала она толковать о нравах венецианцев, их страсти к азартным играм и спросила к слову, прижилась ли у нас генуэзская лотерея.
– Меня хотели убедить, – сказала она, – чтоб я допустила ее в моем государстве. Я согласилась бы, но токмо при условии, что наименьшая ставка будет в один рубль, дабы помешать играть беднякам, кои, не умея считать, уверуют, что легко угадать три цифры.
После сего изъяснения, полного глубочайшей мудрости, я мог только покорнейше кивнуть. То была последняя беседа моя с сей великой женщиной, умевшей править тридцать пять лет, не допустив ни одного существенного промаха, соблюдая во всем умеренность.
Перед отъездом я устроил в Екатерингофе для друзей своих празднество с фейерверком, не стоившим мне ничего: то был подарок друга моего Мелиссино. Но ужин, что я дал на тридцать персон, был отменно вкусен, а бал великолепен. Хоть кошелек мой и не был набит, все же почел я своим долгом выказать друзьям признательность за всю их обо мне заботу.
Поелику уехал я с комедианткой Вальвиль, здесь должно поведать читателю, каким манером я свел с ней знакомство.
Отправился я как-то раз в одиночестве во французскую комедию и сел в ложе третьего яруса, оказавшись рядом с одной премилой дамой, мне незнакомой, что была совершенно одна. Я завел с ней разговор, то браня, то хваля игру актеров и актрис, и она, отвечая, пленила меня умом, красоте ее не уступающим. Очарованный ею, я осмелился к концу пьесы спросить, русская ли она.
– Я парижанка, – ответствовала она, – и комедиантка по профессии. Сценическое имя мое Вальвиль, и ежели оно вам не знакомо, я ничуть не удивлюсь, ибо я только месяц как приехала и всего раз играла субретку в «Любовных безумствах»[172].
– Отчего только раз?
– Оттого, что не имела счастья понравиться государыне. Но поелику ангажировали меня на год, она велела платить мне по сто рублей в месяц, а через год выдадут паспорт, денег на дорогу, и я уеду.
– Я полагаю, императрица думает, что милостиво обошлась с вами, платя, хоть вы вольны не работать.
– Верно, так она и мыслит, она ведь не актриса. Откуда ей знать, что, не играя, я теряю много больше, чем получаю от нее, ибо, еще не научившись ремеслу, забываю начатки оного.
– Надо известить ее о том.
– Я желала бы, чтобы назначила она мне аудиенцию.
– В том нужды нет. У вас, конечно, есть любовник.
– Отнюдь.
– Невероятно.
На следующее утро я посылаю ей таковое письмо: «…Я желал бы, сударыня, завязать с вами интригу. Вы пробудили во мне тревожащие душу желания, и я взываю к вам: дайте мне удовлетворение. Я прошу у вас ужина и желаю знать наперед, во что он мне станет. Поелику намерен я в следующем месяце ехать в Варшаву, я предлагаю вам место в дормезе, что причинит вам только то неудобство, что я буду спать рядом с вами. Я знаю способ получить для вас паспорт. Подателю сего велено ждать ответа, который, надеюсь, будет столь же ясен, как мое письмо».
Вот ответ, полученный мною через два часа:
«Милостивый государь, умея с легкостью распутывать любую интригу (стоит лишь почувствовать, что узлы затянуты некрепко), я без труда соглашаюсь завязать ее. Что до желаний, кои я в вас пробудила, то мне досадно, что они вас тревожат, ибо мне они льстят, и я соглашусь удовлетворить их с тем, чтоб сильнее разжечь. Желаемый вами ужин будет готов сегодня вечером, а после мы поторгуемся, что за ним воспоследует. Место в вашем дормезе будет мне тем более дорого, если кроме паспорта вы сумеете добыть мне денег на дорогу до Парижа. Надеюсь, что сии слова покажутся вам столь же ясными, как ваши собственные. Прощайте, сударь, до вечера».
Я застал сию Вальвиль одну в прелестной ее квартирке, обратился к ней запросто, и она приняла меня, как старого товарища. Заговорив сразу о том, что занимало ее пуще всего, она сказала, что почтет за счастье ехать со мной, но сомневается, что я смогу добыть ей дозволение. Я отвечал, что уверен в том, коли она подаст прошение императрице, как я его составлю; она просила написать его, принеся бумагу и чернила.
Вот сии несколько строк:
«Ваше Императорское Величество! Умоляю Вас представить, что, оставаясь здесь год без дела, я забуду ремесло свое, тем паче, что еще не довольно выучилась ему. Оттого щедрость Ваша приносит мне вреда более, нежели пользы; я буду сверх меры Вам признательна, коли дозволите мне милостиво уехать».
– Как? – сказала она. – И это все?
– Ни слова более.
– Ты ни о чем не пишешь, ни о паспорте, ни о прогонных средствах, а я небогата.
– Подай сие прошение, и, либо глупей меня на свете нет, либо ты получишь не только денег на дорогу, но и жалование за год.
– Это было б слишком.
– Все так и будет. Ты не знаешь императрицу, а я знаю. Попроси переписать копию и подай собственноручно.
– Я сама перепишу. У меня отменный почерк. Мне кажется даже, будто я сама сие сочинила, так это на меня похоже. Думаю, ты лицедей покрепче моего, и я хочу сегодня же взять у тебя первый урок. Пойдем ужинать.
После весьма изысканного ужина, который Вальвиль приправила сотней шуточек на парижском жаргоне, весьма мне известном, она уступила мне безо всяких церемоний. Я только на минуту сошел вниз, чтоб отпустить карету и втолковать кучеру, что он должен сказать Заире, каковую я уж уведомил, что еду в Кронштадт, где и заночую. То был украинец, верность коего я уже многажды испытывал. Впрочем, я сразу понял, что, став любовником Вальвиль, я не смогу более держать Заиру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
