«Господин кандидат! Что едва успела императрица Мария Терезия?»
«Императрица Мария Терезия едва успела взойти на трон, как началась Силезская война».
«Очень хорошо. Спасибо».
Впоследствии Виктор осознал, что обязан Фридлю много большим. Ведь Фридль некоторым образом жил, предвосхищая Пауля Файерабенда[43], когда никто о Файерабенде еще слыхом не слыхал. Годы спустя, читая файерабендовское «Против метода», он, наверняка благодаря Фридлю, имел то, что называли тогда «непосредственным доступом».
Субботний завтрак, «рабочий кружок по оргазму». Виктор диву давался, как быстро все это стало для него естественным — системой привычек, воспроизводимых реакций и сплетений в густой сети цитат. Но по сути, это нельзя было или еще нельзя было назвать желанной свободной жизнью, скорее уж очередной необходимостью — новыми жизненными обстоятельствами, где он поневоле осваивал новый язык. Новый язык тела, новые вокабулы, новые связи будней и фраз, интересов и грамматики. Он словно совершил побег и теперь уже знал в своем убежище кой-какие уголки, да-да, кое-что казалось ему очень хорошо знакомым, так вот здесь обстояло, одна трудность — язык. Постигнет ли он когда-нибудь во всей глубине этот чужой язык, на котором тут говорят? На родном, материнском языке можно было сказать простенькие фразы вроде: я проголодался. Или: я одинок. А на свободе язык настолько сложен, что поначалу удавалось понять лишь самое простое, а именно: с твоими простыми потребностями обстоит не так-то просто!
Но станет ли проще, когда он лучше овладеет этим трудным языком?
Хартмут открыл книгу — Куперову «Грамматику любви» — и прочитал один абзац. Виктор слушал, пока Хартмут не поднял вдруг голову и не посмотрел на него.
— Почему ты, собственно, все время вздергиваешь брови? — спросил он. — Твои лобные мускулы наверняка постоянно в напряжении, Виктор! Из-за поднятых вверх бровей у тебя такие испуганные глаза, будто ты вытаращил их от ужаса. Чего ты боишься?
Райхль усмехнулся, словно заранее знал ответ. Его не обманешь, у него все и каждый в кулаке.
Вернер Абляйдингер взглянул на Виктора, откусил кусок бутерброда и с неожиданным беспокойством обронил, что ему немножко больно глотать. Откусил еще кусок, тщательно прожевал, как следует пропитал слюной, медленно и осторожно проглотил. Ну вот! Опять больно. Снова откусил и сразу же проглотил, словно затем, чтобы содрать эту ссадину в горле, которая мешала глотать, и заодно тоже проглотить. Между тем Хартмут Райхль не отставал от Виктора:
— Нет, в самом деле, ты все время жутко высоко задираешь брови. Они прямо как петли, на которых подвешено лицо. Может, ты боишься потерять лицо?
Ой, оставь меня в покое! — думал Виктор, с растущим смущением осознавая, что Хартмут, вполне возможно, прав. Вернер отхлебнул глоток кофе. Может, горячая жидкость утишит боль или хотя бы увлажнит горло, смягчит его и таким образом снимет боль. Все опять будет хорошо — но нет! Глотая, он снова ощутил боль, занервничал еще сильнее, от волнения на лбу выступил пот, что он конечно же не мог не счесть симптомом некоего недомогания, а потому его опять еще сильнее бросило в жар и пот.
— Маска! — Трижды за минуту: — Маска! — Хартмут был в своей стихии. Маски и панцири требовались ему как лед ледоколу. Он поднял руку: тихо! Полистал книгу и наконец прочитал: — Сексуальность и страх соответствуют двум противоположным направлениям вегетативного возбуждения. Поскольку же страх с самого раннего момента нагоняется в форме разных реальных принуждений, мы все тем или иным образом имеем половые нарушения. А выражается это так, как в глазах Виктора, означающих только одно: страх! — И, глядя на Виктора, он торжествующе воскликнул: — Пожалуйста! Смотрите! Брови от ужаса задраны вверх! Явное отражение полового нарушения! Мы уже достаточно это обсуждали: эрекцию, которую путают с потенцией, эякуляцию во время полового акта, которую путают с оргазмом, верно?
Виктор поймал себя на том, что кивает, поспешно напряг шею и замер, оцепенев. Хартмут усмехнулся:
— А ведь потенция означает, что ты способен ощутить, что бояться незачем. Половым нарушением страдает и тот, кто может войти в женщину — я говорю с позиций мужчины, — но неспособен стать на ее место, постичь ее мысли, отождествить себя с нею, то есть соединиться с нею по-настоящему!
— Мысль об этом с самого детства находится под запретом, — сказал Виктор, чтобы перехватить у Хартмута инициативу. — В раннем детстве я отождествлял себя с женщинами, сам хотел быть женщиной, разумеется, такой, как моя мать. Я пробовал надеть ее чулки и получил затрещину. Моя самая прекрасная мечта, ясное дело, немедля тоже была табуизирована. Я иногда воображал себе, как через влагалище заползаю внутрь матери, наполняю ее изнутри: просовываю свои ноги в ее, свои руки — в ее… — он вытянул руки, — свою голову — в ее голову. — Он сделал головой движение, будто надевал свитер. — Так я себе это представлял. Я бы смотрел ее глазами, говорил ее ртом, гладил ее руками, я был бы таким же красивым и желанным, какой, мне казалось, была она. Только свой член я бы высунул из влагалища, чтобы мочиться.
Фридль и Вернер расхохотались, а Хартмут немедля завел речь о «производстве неврозов», о «железном законе». У Вернера на лице снова появилось задумчивое выражение: он вдруг почувствовал пугающий трепет в области сердца, и его опять бросило в жар. Фридль смахнул хлебные крошки с открытой страницы и задал «уточняющий вопрос», Райхль пояснил «застойное давление» и перешел к «образованию реакций», но тут Вернер захлопнул книгу, которую то и дело листал и которая пестрела подчеркиваниями и пометками. Хартмут посмотрел на него, увидел на лбу капли пота и спросил, почему это Вернер взмок, здесь же вовсе не жарко.
— Не знаю, — отозвался Вернер, — я что-то не в форме. Неважно себя чувствую.
— Извините, — сказала Анна, она как раз вошла в кухню, с коричными булочками в руках. — Я проспала.
Поперек комнаты натянута занавесь — полотнище шага четыре в длину, в высоту же как мужчина с воздетой вверх рукой. По краям вышиты слова Господа, Бытие 17:10–14 («Сей есть завет Мой, который вы должны…»). Посередине полотнища — прорезь, чтобы пройти. Наверху прорези тоже вышивка — число 99, а под ним еще и 8. Девяносто девять лет сравнялось Аврааму, когда он сам сделал себе обрезание, а восемь дней — возраст, в коем новорожденному младенцу мужского пола надлежит по Закону сделать обрезание.
По одну сторону занавеси стояли женщины. Антония Соэйра, по прибытии в Амстердам восемь дней назад нареченная Рахилью. Эштрела, ныне Эсфирь. Гости: дона Ана и сеу Эфраим, хозяева гостиницы «Маком», и Ариэль Фонсека ди Маттуш, первый здешний друг Манассии, которого он выбрал себе сандаком, восприемником, а также миньян, десятеро мужчин, молитвами сопровождавших обряд, вообще-то их девятеро, десятым был сам сеу Эфраим. Не мог он себе в этом отказать. А в середине, перед прорезью в занавеси, стоял тщательно вымытый Манассия в длинной рубахе, чувствуя на правом плече руку матери, а на левом — руку сестры.
В этакой тесноте толком не продохнешь, Манассия же вдобавок затаил дыхание от страха и волнения, отчего в конце концов застонал и, когда началась процедура, в панике стал хватать ртом воздух. По другую сторону занавеси находились отец, который теперь торжественно принял имя Иосиф бен-Израиль, мохел, или физикус, который произведет операцию, раввин, старый почтенный Исаак Узиил, которому надлежало засвидетельствовать правильность милы, церемониального обрезания, и произнести благословение, а также сандак, помогавший Иосифу бен-Израилю. Грозной серьезностью веяло от этих мужчин в черном, от их мелких, скупых жестов, какие виделись Манассии лишь как смутные тени. Масляная лампа по ту строну занавеси, зажженная для мохела, ведь тому предстояло работать ножом, — масляная лампа отбрасывала тени мужчин на полотнище, укрывавшее их от прямых взглядов женщин и гостей. Манассия видел черный силуэт отца, до того четкий, что он различал даже бороду, словно тончайшую вязь волосков-теней. За ним сандак — большое черное пятно на занавеси, частью слившееся с тенью отца, он держал отца за плечи и одновременно упирался коленом ему в зад, действие прагматичное и вместе символическое: он крепко держал отца, чтобы от боли тот не сделал неосторожного движения, пока мохел режет, ведь рука с ножом может дрогнуть и нанести увечье, а колено прижимал к отцовскому заду не только затем, чтобы отец выпятил подбрюшье, но и символически напоминая, что восприемник держит на своих коленях младенца (когда это младенец), коему на восьмой день жизни делают обрезание. Это зрелище: мужчина, который сзади за плечи тянет другого мужчину назад и одновременно коленом выпячивает его таз, — рождало тень-чудовище, зловещий симбиоз двух людей, одно гротескное тело о двух головах и трех ногах, а к нему теперь склонилась вроде бы черная каракатица, чьи конечности мотались туда-сюда, и среди размытых теней было невозможно понять, сколько у каракатицы рук. Отцовский таз рывком еще больше выдвинули вперед, тогда как верхнюю часть тела оттянули назад, казалось, впереди у него набитый живот, а на спине какой-то громадный тюк, каракатица же норовит запустить руки в отцовский живот. В глубине комнаты призрачной статуей-тенью виделся раввин.
