Раскольников засмеялся.
– Ну, разумеется. И что же вы теперь, новоиспеченный вдовец? К моей сестре руки просить приехали? То есть не поездкой на воды будете соблазнять, а самым что ни на есть законным браком?
Улыбнулся и Свидригайлов.
– He настолько я глуп и характер Авдотьи Романовны знаю. К тому же она ведь обручена? Не думаю, что господин Лужин в качестве мужа так уж предпочтительнее меня, но это так, a propos, ибо не моего ума дело… Уверяю вас, что не намерен мешать матримониальным планам вашей сестрицы, да и шансов не имею. Настолько далек от сей мысли, что вскорости думаю сочетаться браком с некоей юной и обворожительной девицей. Уж и согласие получил… – По лицу Аркадия Ивановича промелькнула тень странной, жестокой улыбки. – А что, Авдотья Романовна с вами обо мне много говорила?
– Не обольщайтесь. Весь рассказ не занял пяти минут и не заключал ничего для вас лестного. Сразу за тем про жениха ее заговорили. Правда, тут еще короче вышло…
Раскольников перешел вдруг от насмешливости к раздражению:
– Сделайте одолжение, позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…
– С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Перед вояжем я хочу с господином Лужиным покончить. Так сказать, избавить Авдотью Романовну от необходимости идти на такую жертву… ради дорогих ей людей.
Лицо Родиона Романовича дернулось, но он ничего не сказал.
– Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, – продолжил Свидригайлов. – Испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей.
– Но вы просто сумасшедший! – вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. – Как смеете вы так говорить!
– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
– Весьма может быть.
– Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне. Иначе принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
– А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?
Свидригайлов раздумчиво поглядел в потолок, будто не решил еще, как поступит в таком случае.
В эту-то минуту затишья в беседе дверь приоткрылась, и в нее просунулась физиономия Разумихина.
– Ба, да ты не спишь! – воскликнул он, растворяя створку. – И гость у тебя…
Он с любопытством глядел на Аркадия Ивановича, тот же отвечал ему взглядом очень неприязненным, даже вызывающим и не сделал ни малейшей попытки приподняться со стула.
– Это помещик Свидригайлов, – сказал Раскольников. – Тот самый.
Разумихин тотчас же переменился в лице и воззрился на Аркадия Ивановича с такой свирепостью, что в комнате положительно запахло грозой.
– Вот он, мой истинно счастливый соперник, а вовсе даже не Лужин, – обратился Свидригайлов к Родиону Романовичу, не спуская, однако глаз с Дмитрия. – Знаете вы это иль нет? Только ничего у него не получится, я Авдотью Романовну лучше ихнего знаю. Уж коли пообещала, слово назад не возьмет.
Весь набычившись, Разумихин глухим голосом спросил:
– Что он тут у тебя делает?
– Хочет, чтоб я его с Дуней свел, десять тысяч ей сулит. – Раскольников с любопытством переводил взгляд с одного на другого. – Я его за то сумасшедшим обозвал.
– Он не сумасшедший, он подлец! – взревел Дмитрий. – Я его вон вышибу!
И, бросившись на Свидригайлова, стащил его со стула. Однако дальше дело не пошло. Сколько Разумихин ни пытался сдвинуть Аркадия Ивановича с места и подтащить к двери, ничего не выходило, не взирая на всю медвежью силу студента. Свидригайлов стоял как вкопанный в землю, и плечи его, в которые вцепился Разумихин, твердостью, пожалуй, не уступили бы железу.
Раскрасневшийся, с выступившими жилами на лбу, Дмитрий, наконец, опустил руки.
– Вы может быть на кулачки со мной намереваетесь? – учтиво осведомился Аркадий Иванович. – Не утруждайте себя. Побить меня можно, но вашей силы, впрочем очень изрядной, на то недостанет. Я ведь в прошлом карточный шулер, и бит неоднократно, так что большой опыт имею. Могу с точностью сказать, что таких молодцов, как вы, для меня понадобится трое, а вот таких, – он кивнул на Родиона Романовича, – человек восемь, если не девять.
– И вправду здоровый, черт, – пробормотал сконфуженный Разумихин.
Свидригайлов все тем же тоном продолжил:
– Ну а коли, будучи представителем образованного сословия, пожелаете разделаться со мной по-благородному, через дуэль, то и этого вам не посоветую. Семь лет безвылазно в деревне просидел, насобачился по лесным орехам стрелять, от скуки-то. Вот из этого предмета. – Он вынул и показал шестизарядный револьвер «лефоше», а затем спрятал обратно в карман. – Да и что я вам дался? Вы бы лучше Лужина Петра Петровича удавили, ведь это ему приз достается, не мне.
– Послушайте, петухи, а подите-ка вы оба вон, – сказал Раскольников, поднимаясь с дивана. – Надоели. Да и пора мне.
Он надел свое пальто-балахон, сняв его с гвоздя (другой верхней одежды нигде видно не было), взял с подоконника кусок черного крепа и повязал на рукав.
– Подите, подите, – повторил он. – Мне на поминки надобно.
– К раздавленному чиновнику? – проявил неожиданную осведомленность Аркадий Иванович. – Я с вами.
Родион Романович удивился:
– Вас разве пригласили?
– Нет. Но желаю оказать несчастной семье посильную помощь.
С полминуты Раскольников испытующе глядел на помещика, словно пытался разгадать, в чем тут каверза.
– Правда поможете? У них совсем плохо. Ни гроша и надежд на улучшение никаких.
Свидригайлов пожал плечами:
– Деньги-то у меня имеются, не все ль равно на что потратить?
– Хорошо. Идемте. Прощай, Разумихин.
– Ну уж нет! – вскричал Дмитрий. – Как бы не так! Черт вас знает, о чем вы промеж собой сговоритесь!
Так втроем и отправились.
Глава двенадцатая
Скандал
У Мармеладовых готовились к приходу гостей. Всё семейство покойного чиновника, с нынешнего дня нашедшего вечный покой на одном из беднейших городских кладбищ, ютилось в проходной комнате в десять шагов длиной. Огромная квартира эта, как и апартамент госпожи Ресслих, вся состояла из длинной анфилады больших и маленьких помещений, так что в привилегированном положении среди многочисленных жильцов состоял один лишь господин Лебезятников, который занимал две удаленнейшие от входа комнаты, прочие же обитатели, люди самого скромного пошиба, принуждены были мириться с вечно незапертыми дверьми и хождением посторонних взад и вперед. Из всех этих клеток Мармеладовы ютились в наихудшей, располагавшейся сразу у входа и в прошлые, более благополучные времена этого Вавилона очевидно исполнявшей роль прихожей.
Вся убогая наружность комнаты просматривалась прямо из сеней. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый, очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и в обычное время ничем не покрытый, но сегодня по случаю печального торжества вдова Катерина Ивановна застелила его простыней и расставила поверху разномастные приборы, которые собрала по всей квартире.
Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, лет тридцати, еще с прекрасными темно-русыми волосами, но с красным чахоточным румянцем на щеках. Она и всегда-то была взвинчена, постоянно находясь в некоем клокотании, то и дело выливавшемся в крик, слезы или истерику, но после произошедшего несчастья совсем сделалась не в себе. Поминутно покашливая, она еще больше растравляла больное свое горло, ибо не могла молчать и минуты: велела хлопотавшей тут же Соне переставлять с места на место тарелки, вступала в перепалки с проходившими через комнату соседями и покрикивала на детей своих, которые рядком сидели на диване и не сводили глаз со скромного угощения, должно быть, казавшегося им сказочным пиром.
