М.М. Литвинов, настаивая на своем, ответил запиской «К политическим переговорам с Францией. По поводу замечаний т. Коппа». Во главу угла, писал он, «я ставлю изменение нынешнего положения в Прибалтике, и в этой области удовлетворение наших требований соответствует интересам Франции». И далее: «Хотим мы этого или нет, но мы вынуждены будем втянуться в общеевропейскую политику, и нам придется выбирать между двумя существующими тенденциями, а больше двух нет и не будет в ближайшее время. Германия еще не существует как самостоятельный активный фактор»{576}.
Позицию М.М. Литвинова поддержал нарком иностранных дел СССР Г.В. Чичерин, обратившийся с письмом к Сталину. Мы «стоим особняком» и должны продолжать стоять особняком, писал Чичерин. Но есть нечто, продолжал он, что мы можем сделать: «Мы можем содействовать сближению Франции с Германией, разряжению электрического напряжения на континенте, содействовать, одним словом, развитию континентальной системы, которою весьма интенсивно интересуется Де Монзи (французский сенатор. — В. Н.) и еще интенсивнее интересуется Кайо (французский политический и государственный деятель. — В. Н.). Это для нас весьма доступно, а такая работа была бы в высшей степени целесообразна»{577}.
Победили оппоненты Г.В. Чичерина и М.М. Литвинова. Дискуссия показала незыблемость стратегического выбора советского руководства — его ставку на Германию. Ставку двоякого рода. И на германский пролетариат, который по окончании Первой мировой войны рассматривался в качестве едва ли не основного носителя радикальной тенденции в международном рабочем движении. (За год до описываемой дискуссии в советских верхах по установке из Москвы Коммунистическая партия Германии попыталась осуществить захват власти через вооруженное восстание{578}.[49]) И ставку на Германию, как страну, пострадавшую в итоге мировой войны и, соответственно, готовую рано или поздно выступить против государств-победителей.
Одновременно дискуссия показала наличие непреходящего стремления советского руководства возвратить утраченные территории царской России, что, в конце концов, удалось с помощью советско-германского пакта о ненападении 1939 г., когда нацистская Германия признала сферой советских интересов прилегающие к Советскому Союзу с запада приграничные страны. И на что упорно отказывалась идти англо-французская сторона на переговорах в Москве весной-летом 1939 г. об организации сопротивления наступлению нацистской Германии.
Возвращаясь к вопросу об истоках советско-германского сотрудничества, следует отметить, что прежде всего обе страны. Советский Союз и Германию, объединило их общее ущербное международное положение после Первой мировой войны, разделившей Европу на страны-победители и страны-побежденные. Ленин, отмечая тяжесть обязательств Германии по Версальскому договору, предвидел, что в создавшихся условиях она «толкается на союз с Россией»{579}. Сталин пошел дальше, подчеркивая геополитическую составляющую их взаимного тяготения. Летом 1940 г. (кстати, после капитуляции Франции), принимая английского посла С. Криппса, он заявил, что стремление «изменить старое равновесие сил в Европе, которое действовало против СССР… послужило базой для сближения СССР с Германией»{580}. В меморандуме об этой беседе, врученном по указанию Сталина германскому послу в Москве Ф. Шуленбургу, говорилось, что Советский Союз «предпримет все меры для того чтобы предотвратить восстановление прежнего баланса сил в Европе»{581}. Чем не аргумент за концепцию происхождения Второй мировой войны как продолжения первой, которой придерживаются некоторые зарубежные историки?!
С установлением нацистского режима в Германии ее единение с Советским Союзом в неприятии западных либерально-демократических ценностей могло лишь усилиться — по неписанному закону общности идеократических государств, жестко пресекающих любые проявления инакомыслия.
Провозглашенный Гитлером поход против большевизма (не без расчета на нейтрализацию западных стран) привел к быстрому ухудшению двусторонних отношений. Сталин, однако, не терял надежды на то, что рано или поздно ему удастся найти общий язык с Гитлером. Согласие последнего в мае 1933 г., после почти двухлетних проволочек, на продление Берлинского договора 1926 г. Москва вполне могла оценить как некий позитивный сигнал. Правительственная газета «Известия» в передовой статье, приветствуя продление Берлинского договора, в завершение писала: «Дружественные отношения вызывают дружественный ответ, враждебные действия вызывают соответствующий отпор»{582}.
На очередном партийном съезде в январе 1934 г. Сталин в откровенной форме призвал Гитлера вернуться к прежним партнерским советско-германским отношениям.
Говоря о причинах «перелома» в отношениях с Францией (и с Польшей), он связал это с «некоторыми (всего лишь! — В. Н.) изменениями в политике Германии, отражающими рост реваншистских и империалистических настроений в Германии»{583}. Что, как следовало из его дальнейших рассуждений, не имело решающего значения. На готовность урегулировать отношения с Германией, не ожидая от последней принципиального пересмотра ее политики, указывали слова Сталина о том, что «дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной… Нет, не в этом дело. Дело в изменении политики Германии»{584}. С советской стороны, давал он знать на съезде, нет препятствий к восстановлению прежних, доверительных отношений — возврату к практике, «получившей отражение в известных договорах СССР с Германией»{585}. К временам, когда с высокой трибуны говорилось о наших «наиболее дружественных отношениях с Германией» (М.М. Литвинов){586}.
Отбросил Сталин как несостоятельные объяснения ухудшения советско-германских отношений изменением критического подхода Советского Союза к Версальскому миру и сближением с Францией. Последовал вывод: «Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. (Бурные аплодисменты.) И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний»{587}.
Почти то же самое Сталин скажет спустя пять лет на XVIII партийном съезде в марте 1939 г., излагая принципы внешней политики Советского Союза: «Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами… поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны.., не попытаются нарушить прямо или косвенно интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства»{588}. Эти слова были расценены как приглашение нацистской Германии, уже приступившей к завоеваниям в Европе, к переговорам на предмет урегулирования двусторонних отношений. Тем более что им предшествовало заявление Сталина о том, что для советско-германского конфликта нет «видимых на то оснований»{589}.
В пропагандистской войне против Запада советская сторона была не прочь козырнуть номинально сохранявшими свою силу бессрочными Рапалльским и Берлинским договорами с Германией{590}.[50] Не ограничиваясь на переговорах с И. Риббентропом в Москве в сентябре 1939 г. заявлением о том, что «основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом»{591},[51] Сталин подчеркнул: «Советское правительство в своей исторической концепции никогда не исключало возможности добрых отношений с Германией»{592}.
Западноевропейские лидеры, еще за несколько лет до заключения советско-германского пакта, считались с возможностью сближения СССР с Германией, несмотря на острое идейно-политическое противостояние между ними.
Вот один из многих примеров.
В марте 1935 г. Сталин получил очередное разведывательное сообщение, которым придавал первостепенное значение. Сообщение было основано на документах МИД Франции, составленных в связи с миссией в Париж министра иностранных дел Англии А. Идена. На нем пометы: «Важно (правдоподобно)» и «Мой архив»{593}.
Приведем ту часть агентурного сообщения, которую подчеркиванием выделил из всего документа Сталин:
«По мнению министра иностранных дел Франции П. Лаваля, совершенно ошибочно рассматривать СССР и гитлеровскую Германию, как держащих друг друга в страхе, разрешая таким образом западным державам мирно извлекать пользу из этой враждебности. Германо-советская враждебность вовсе не является неизменным фактором международной политики, на котором можно было бы базировать политику на длительный срок. Похоже даже на то, что в этой враждебности есть известный расчет, и что Германия пытается вовлечь Францию в торг, при котором СССР был бы предоставлен Германии. Добившись от Франции свободных рук в отношении СССР. Германия смогла бы очень хорошо сговориться с СССР к невыгоде Франции»{594}.
