В конце концов Кордтс сумел дотянуться до края полога, свисавшего с верхней койки, и вытер лицо.
Прикосновение к голове отдавалось мучительной болью, от которой хотелось стонать, и он застонал. Но грохот, этот дикий, неумолчный шум, был куда больнее, он мучительно давил своей тяжестью. Прикасаться к лицу было не так больно, как к затылку, и он лежал, глядя вверх, и зажмуривался всякий раз, когда сверху что-то падало.
Голова разламывалась от боли, и как ее ни положи, все равно было больно. Он ничего не помнил; и ему даже не пришло в его больную голову задуматься о том, где он. Машинально он решил, что все еще находится внутри «Гамбурга». На самом же деле два дня назад его вынесли из-под завала.
Затем он все-таки что-то вспомнил, и ему сделалось страшно. Ему вспомнились его собственные дурные предчувствия; и вот теперь они рушились внутри него, как рушится от взрыва стена. Ощущение это захватило его с головой, и он на мгновение даже позабыл про этот жуткий грохот. Что происходит? Кордтс попытался думать, однако ему было так больно, что большой разницы в том, конец это или нет, он не видел.
По крайней мере, он попытался унять панику; кстати, как ни странно, сам страх не имел ничего общего с тем, что творилось вокруг него. Этот страх его тело запомнило еще два дня назад, когда все было тихо и просто шел дождь.
Кордтс вспомнил про талисман и тотчас — про письмо Эрики, и на какое-то мгновение у него отлегло от сердца, но затем, когда, ощупав карманы, он письма не нашел, страх вернулся. Все понятно. Он держал его, скомкав в кулаке. Он разогнул пальцы и расправил листок, на котором все еще можно было разобрать ее почерк. Он выдохнул, опустил руку, затем снова поднес ее к глазам — убедиться, что письмо ему не примерещилось.
Талисман, приносящий удачу, — и дело не только в том, что письмо это пришло от нее. Талисман был для него важен, независимо от того, что это такое и откуда он у него. События стали происходить в соответствии с суеверными схемами, в которых за долгие месяцы он успел хорошо разобраться, и это знакомство с ними принесло ему некую долю душевного спокойствия, пусть даже неким жестоким и циничным образом. Кордтс презирал все и всех, хотя было в этом нечто детское, что он не мог уничтожить внутри себя — суеверие и презрение к суеверию были равными и хорошо знакомыми половинами его «я», уравновешивая друг друга либо смешиваясь и образуя нечто, с трудом поддающееся описанию.
Панику он отогнал и, ощущая себя уже почти что прежним человеком, встал и в то же мгновение все понял, еще до того, как увидел, где находится. Впрочем, и увидел тоже, в следующую секунду.
Спустя несколько минут Шрадер одной рукой приподнял его за воротник кителя, а второй указал куда-то в одну из амбразур в бетонной стене. А еще Шрадер что-то сказал, причем повторил сказанное несколько раз, и в конце концов Кордтс понял, что он ему говорит, потому что эти слова эхом повторялись у него в голове, а губы машинально произносили некоторые из них. После этого Шрадер ушел.
Другой солдат рядом с ним был мертв, и Кордтс, понимая, что происходит, однако, пробыв без сознания почти двое суток, сам толком не понимал, жив он или мертв, оттолкнул ногой мертвое тело в сторону и сел за пулемет, ствол которого смотрел в амбразуру.
— Ты готов? — крикнул ему напарник, правда, Кордтс не помнил его имени, хотя и знал, что он из его подразделения.
— Черт бы все побрал! — выругался Кордтс и снова отвел назад рычаг пулемета. Почему-то он все теперь делал дважды. Покойника он оттолкнул на кучу патронных лент, сваленных на полу. Напарник вновь ему что-то крикнул, а он в свою очередь попытался высвободить патронные ленты из-под мертвого тела, толкнув его в очередной раз ногой, однако был вынужден наклониться и оттащить его в сторону.
— Готов? — вновь спросил у него напарник.
Кордтс кивнул, плотно сжал губы и открыл огонь.
Грохот всегда оглушал помощника сильнее, нежели самого пулеметчика; так что помощник заправлял ленты, открыв, словно идиот, рот и мотая головой из стороны в сторону. Это был единственный способ ослабить грохот очередей. Скорострельный огонь из «сорок второго» одновременно ужасал и околдовывал. Описав в воздухе огненную дугу, первая очередь устремилась в направлении разрушенных зданий рядом с мостом через Ловать, в разрушении которых они сами какое-то время принимали участие, правда, как давно, сказать было трудно. Два русских танка подошли ближе, и он, переведя пулемет на них, выпустил несколько коротких очередей. Постепенно Кордтс приноровился и даже вошел во вкус. Он выпустил длинную очередь, и пулемет задергался в его руках.
— Так нельзя! — крикнул ему напарник, Хорнштритт.
— Тише! — огрызнулся Кордтс. Он знал, что пулемет будет дергаться, но хотел проверить дальность стрельбы.
— Черт, если он дергается, то уже не перестанет.
Кордтс пропустил реплику напарника мимо ушей и выпустил несколько коротких очередей, чтобы пулемет снова пришел в норму. С каким-то зачарованным интересом, каким-то первобытным и вместе с тем отстраненным любопытством он наблюдал за тем, как огнем скосило несколько русских, ехавших на первом танке. Остальные бросились врассыпную. А там все еще идет дождь, подумал про себя Кордтс. Из одной из амбразур недалеко от него кто-то открыл огонь из противотанкового орудия. Отдача была, как от винтовки. Кордтс нащупал основание черепа. В глазах у него стояла красная пелена, но он попытался ее от себя отогнать, и несколько минут, а может, часов ничего не чувствовал. Залпом с башни танка сорвало кусок брони размером с человеческую голову, и танк слегка отъехал назад. Теперь ствол его пулемета был направлен на группу из примерно десятка вражеских солдат. Кордтс снова открыл огонь. Он толком не видел, скольких скосил. Он знал одно — у него есть цель, и он выпустил по ней несколько коротких очередей.
Он строчил до тех пор, пока в амбразуре не стал виден лишь дождь и дым. Кордтс смотрел, как будто в тоннель всего в метр шириной, и когда Хорнштритт крикнул ему и даже пару раз ударил по плечу, он повернул голову и увидел, что русские все равно наступают — укрывшись за вторым танком. Стоило ему повернуть голову, как к нему вернулось нормальное зрение. Он повернул пулемет в другую сторону и снова открыл огонь.
— Давно бы так! — крикнул напарник.
Кордтс прекратил огонь, когда увидел перед собой свой взвод. Куда они все подевались, почему-то подумал он, хотя они были у него перед глазами. Крабель вылез из воронки в том месте, где застыл первый танк, словно ждал его там. Крабель вскарабкался на танк, и некоторые из русских подняли руки вверх, но Шрадер уложил их одной очередью из своего «шмайсера». Не только Шрадер, но и другие вели огонь с близкого расстояния. Сначала они как по команде появились словно из-под земли, а потом столь же резко исчезли. Все, кроме Фрайтага — вот дурак! Вместо того чтобы броситься на землю, этот остолоп выпрямился среди груд битого кирпича во весь рост, словно часовой или индеец, и стрелял, стрелял, целясь во что-то из своего трофейного автомата.
Крабель спрыгнул с танка и, падая, увлек за собой Фрайтага.
Так прошло несколько долгих секунд — дождь и никакого движения.
Кордтс и Хорнштритт застыли на месте возле своего пулемета.
Где-то рядом разорвалась мина Теллера. Первый танк исчез из вида. Кордтс дернул головой, однако никакой боли на сей раз не почувствовал. Не иначе как ее уравновесил собой выплеск адреналина, и потому он ничего не заметил.
— Ну вот, кажется, пронесло, — произнес Хорнштритт пару минут спустя.
— Какой сегодня день? — спросил у него Кордтс.
Хорнштритт удивленно уставился на него. Кордтс перевел взгляд на второй танк. Этот был оснащен как-то необычно. Прямо на глазах у Кордтса они возникли непонятно откуда и теперь развернулись и покатили обратно. Некоторые из них были видны ему как на ладони, хотя до этой минуты он почему-то их не замечал. Бронемашины почему-то двигались не навстречу ему, а наоборот, прочь, по направлению к мосту через Ловать. Теперь он уже не мог узнать каждого по отдельности и даже задался про себя вопросом, почему он видел их так ясно всего несколько минут назад. Впрочем, это был даже не вопрос, а лишь случайная мысль, что промелькнула в его сознании и исчезла навсегда. Похоже, что впереди идет Гебхардт, их лейтенант. Второй танк, тот, что изрыгал огонь, пыхнул еще одним огненно-красным облаком. Те, что были ближе к нему, оказались с ног до головы забрызганы этими жуткими красными каплями и кричали от ужаса.
Они едва держались на ногах от изнеможения — Кордтс, Хорнштритт, другие солдаты, все, кто стоял у амбразуры в стене «Гамбурга». Но оно продолжалось, то, что происходило, продолжалось. Время, и без того неясное, исчезло совсем, перестало быть временем. Да что там время, человеческие личности перестали существовать. Сказывались постоянное напряжение и усталость, и в конечном итоге за личностями последовали и жизни, они гасли одна за одной. Второй танк (а к этому моменту уже прошло какое-то время) полыхал. Казалось, что бушует пожар после взрыва на нефтяной скважине. Танк вспыхнул огнем после того, как противотанковое орудие несколько раз выстрелило по нему.
