Словно пил он живую воду — и тело набиралось сил, а душа вдохновения. Радость сливалась с горем, ненависть с высоким вдохновением, и так закалялся его дух.
И всегда поражали Хабрау терпение, жизненная сила народа, его усердие. В какое кочевье ни зайди, в каждом — собственный промысел и собственное, только ему присущее ремесло. В лесных краях из дерева изготовляют остовы юрт, древки копий, седла, резную посуду. В горных каменистых местностях плавят руду, отливают наконечники стрел и копий, куют сабли и кинжалы, пряжки на сбрую и узорчатые обклады на седла. Выделка кожи, валяние войлока, ткание паласов, полотенец, скатертей — это повсеместное, издревле идущее ремесло.
Дары природы — самая верная народу подмога. С начала лета женщины, дети высыпают в леса, в уремы. Прежде всех подходят борщевник, щавель, дикий лук, саранка. Потом настает пора земляники, малины, смородины. К осени собирают черемуху, калину, орехи, лекарственные травы, сушат ягоды, пастилу.
Летом и осенью хватает забот охотникам и бортникам. Хотя большая часть добытых мехов и собранного меда уходит в счет дани, но и себя народ совсем уж не обделяет. Сильные, многолюдные роды знают, как спрятать от глаз ясачника и сохранить припасы на зиму…
Арслан, кажется, удивлен тем, что Хабрау никак не может стронуть коня с места, все стоит и оглядывает окрестности из-под руки. Тогда Арслан улыбается во всю ширь своего лица и поводит плечами, так он выказывает нетерпение.
Вдалеке, у подножия гор, вольно раскинулись аулы с пестрыми юртами. Неудивительно, что Арслан хочет быстрее добраться туда, дать отдых телу, ноет оно, болит от долгой тряски в седле. Последние два дня они прокладывали себе путь по диким горам, сквозь лесные чащобы, где не ступала нога человека.
Наконец сэсэн ослабил уздечку. Тропинка пологим склоном пошла с горы в низину и нырнула в заросли под высокой скалой, похожей на какого-то страшного вздыбленного зверя, Лошади стали фыркать, запрядали ушами и пошли боком.
— Осторожней, агай, кажись, где-то медведюшка гуляет, — сказал Арслан, перехватив поудобнее палицу.
Только они поравнялись со скалой, кто-то пронзительно свистнул. В мгновение ока из-за деревьев выскочили двое и схватили кобылу Хабрау под уздцы, а еще один стал стаскивать его с седла. Арслан же двумя взмахами палицы отложил на две стороны двух накинувшихся на него разбойников и бросился на выручку Хабрау. Но не успел — грудь ему со свистом обвил волосяной аркан, и он слетел с седла.
Двум путникам скрутили руки, тычками дотолкали до пещеры, вход в которую был закрыт колючей чилигой, молодыми березами и кустами черемухи.
Арслан беснуется, рвется как зверь из петли разбойников, заломивших ему руки за спину, норовит или головой двинуть, или же ногой достать.
— Отпустите! Не трогайте йырау! Воры! — В схватке он потерял шапку, из носа течет кровь.
Когда его насилу усадили на землю, ладный, крепкий телом человек лет тридцати погладил бородку и, поигрывая кистенем, сказал:
— Этот бесноватый назвал тебя йырау. Из какого ты племени? Куда путь держишь? — И пронзительный взгляд его впился в Хабрау.
— Видно, ты эмир этого войска. Прикажи своим сарбазам, пусть развяжут руки, — усмехнулся сэсэн, кивнув на разбойников.
Они, человек десять, вооруженные кто палицей, кто луком, стояли в стороне. Бородач вздрогнул от насмешки, острые глаза сузились, но все же усмирил гнев и кивнул одному из своих: развяжи, дескать. Потом обернулся к йырау.
— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил он.
Хабрау, растирая запястья с врезавшимися в кожу следами от веревки, сказал:
— В старину один известный своей мудростью аксакал показал троим усталым, падающим от жажды путникам, молодым парням, большое красное яблоко и спросил: «Чем оно примечательно?» Один ответил: «Цветом», другой ответил: «Вкусом», третий ответил: «Как и все плоды, оно, почтенный отец, примечательно семенами». И старец отдал яблоко третьему парню.
— Ну и что?
— Для забавы рассказал. Ни по возрасту, ни по одежде, ни даже по словам о человеке судить нельзя. Чтобы составить о нем суждение, надо узнать, семена каких намерений он несет в себе. А вы прежде расспросов за дубинки схватились.
При этих словах один из джигитов одобрительно щелкнул языком, но другие, будто устыдившись, стали смотреть в сторону.
— Издалека петляешь, — насупился бородатый. Но тон уже был мягче, не такой резкий, как вначале.
— Если эти леса и горы под твоей властью — не очень-то для хозяина ты гостеприимен, — улыбнулся Хабрау. — Путь я держу в страну тамьянов. Имени моего, может, и не слыхал. Хабра-йырау зовут меня…
Он не успел договорить, как бородач вскочил с места.
— Кто-кто? Хабрау, говоришь? Ай-хай, ну, если врешь… — Он встал перед сэсэном, еще раз в сомнении быстро оглядел его: старый выцветший зилян, шапчонка из черно-бурой лисы. — Правду говоришь?
— А нужна ли правда тому, кто ходит путями неправедными?
— До моих путей тебе дела нет! — Брови главаря резко переломились, на виске вздулась жилка. — Повторяю: коли врешь, на этой березе вздерну.
— Воля твоя, — улыбнулся Хабрау. — Но сначала отведи меня к кусимам. Может, там найдется хоть один человек, который меня признает.
— К кусимам? Слышали, джигиты? К кусимам, говорит, отведи нас.
Те расхохотались. Но в этом смехе больше слышалось горечи, чем удовольствия от забавной шутки.
— Мы сами кусимы, — сказал бородач. Он не смеялся. — А глава кусимов, бешеный пес Игэш-тархан, если хочешь знать, поехал в гости к соседям. Я его подкарауливаю. Уж того-то я точно на березе подвешу… Хм, Хабрау, говоришь…
— Вроде был такой слух, что Хабра-йырау в наши края собирается. Только смотри-ка, агай, это… совсем ты на йырау не похож, — скребя в затылке, сказал один из разбойников.
— А что, разве у йырау должны быть рога? Такой же человек, как и мы все… — улыбнулся Хабрау.
— Вот сказал! Как и мы, а? Да про него говорили, что он ростом и статью настоящий богатырь, а слово его — острее сабли!
— Вот оно как… А вы что же, сами кусимы, а на кусимов держите зло?
— Только ли зло? — Бородач стиснул дубовое ядро кистеня так, что побелели пальцы. — Жена моя, работая на этого Игэша, надорвалась и умерла. Единственного моего ребенка, тринадцатилетнюю дочку мою, ягодку наливную, заветную, в счет ясака продали в Орду. Ну, Игэш! Он еще получит у меня! Коли не перегрызу ему глотку, не зваться мне Айсурой! — Распалившись от собственного крика, он отошел, сел на камень и стиснул голову. Потом показал на товарищей: — Эти вот бедняги… У всех горе, все от мести Игэша бежали. Один не захотел в войске Орды повинность отбыть, другой,
