Но до чего эффективная вещь пропаганда, создающая устойчивые стереотипы. Если и сейчас попросить любого человека, более-менее знакомого с историей Гражданской войны в России, назвать какую-нибудь победоносную красную часть, то он наверняка вспомнит Чапаевскую дивизию и Первую конную армию Буденного. А между тем эта армия не такая уж и победоносная. Она была сформирована Реввоенсоветом 17 ноября 1919 года в составе Южного фронта, когда Добровольческая армия Деникина уже вовсю отступала. Вместе с приданными ей стрелковыми дивизиями, бронепоездами и авиаотрядами она приняла участие в зимней Воронежско-Касторненской операции, занятии Донбасса, Ростова-на-Дону и Таганрога. Но за Доном Первая конная была разгромлена белыми конными корпусами генералов Павлова и Топоркова, после чего отступила. Весной 1920 года армия вошла в состав фронта против Польши. Здесь тоже поначалу ее наступление было успешным. Она дошла до Львова, но потом, летом была вынуждена отступать со всеми советскими частями. В дальнейшем буденновские кавалеристы гонялись по украинским степям за отрядами батьки Махно и приняли участие во взятии Крыма. А в 1921 году Первая конная была уже расформирована. И так получилось, что самым талантливым, но отнюдь не воспевающим ее славу памятником стала «Конармия» Исаака Бабеля, памятником, осуждающим наиболее кровавое занятие человечества — любую гражданскую войну.
До 1941 года героизм Красной армии в Гражданской войне оставался главным примером коммунистического воспитания детей и молодежи. И литературе здесь отводилась первостепенная роль. «Чапаев» Дмитрия Фурманова, «Разгром» Александра Фадеева, «Железный поток» Александра Серафимовича, «Бронепоезд 14–69» Всеволода Иванова изучались в школе в обязательном порядке. «Конармия» Бабеля в лучшем случае попадала в списки дополнительной литературы, в худшем — изымалась из школьных библиотек. Потому что там никакого особенного героизма красных конников не наблюдалось. А с блеском описанные ужасы войны, ее античеловеческая сущность по идее могли относиться лишь к делу рук противников советской власти.
Вот, скажем, рассказ «Чесники». О том, как в дивизию, где служит литературный герой Бабеля, от лица которого ведется повествование, Лютов, приезжают Ворошилов и Буденный, чтобы подбодрить бойцов перед атакой на поляков. И пока атака готовится, казачка Сашка уговаривает казака Степку Дуплищева, чтобы его племенной жеребец покрыл ее кобылу. И у них все получается. А ведь идет война, и естественно было бы описать военный подвиг, кровавую рубку, радость победы или ужас смерти. Нет, у Бабеля до этого не доходит, все уже кончается. Но факт того, что только что осемененную кобылу гонят в атаку, где ей, может быть, суждено погибнуть и не дать никакого потомства, потрясает.
При всем жестком реализме бабелевской прозы еще большие ужасы можно прочитать в подготовительных материалах к ее появлению, в бабелевских дневниковых записях. Он вел дневники в течение всего пребывания в Первой конной, несмотря на разные фронтовые тяготы, с холодной наблюдательностью занося в них все, что видел. А в первую очередь в глаза бросалось необыкновенное ожесточение людей, их нравственное одичание после шести лет непрерывного насилия мировой войны, революционных стычек и гражданской междоусобицы. «Труп. Блещущий день. Все усеяно трупами, совершенно незаметными среди ржи… страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки, Евангелия, тела в жите».
Заслуга Бабеля в попытке объяснить простому мирному человеку, что революция делается для его же блага. Но еще большая заслуга — ему, образованному человеку, писателю, сотруднику революционного органа ВЧК, попробовать встать на место простого человека и понять, в чем его благо. Порассуждать, как это делает главный герой рассказа «Гедали»: «Но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он — контрреволюция. Вы стреляете, потому что вы — революция. А революция — это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция — это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция?»
Единственное, что видит положительное в этом аду революционных страстей писатель — инстинкт самосохранения человека, который он образно называет «бабища-жизнь». Стремление к любви, к спасению ближнего, к выживанию, к продолжению рода — все это тоже можно найти и в самых страшных рассказах. Это жизнеутверждающее начало видится у Бабеля в том, как он любуется казачьей ладностью начдива Савицкого, и даже в том, как восхищается… убийством, которое совершает Афонька Бида. Тот исполняет волю тяжело раненного товарища, который просит застрелить его, а то «наскочит шляхта — насмешку сделает». Даже смерть иногда кажется своей противоположностью.
При всей краткости и жесткости рассказов «Конармии» они кажутся романтичными, вся суровость жизни иногда выглядит либо какой-то нездешней, либо же все происходящее оценивается каким-то нездешним взглядом. Это впечатление порождает сам стиль бабелевского письма. «Жалкая коровенка шла за галичанином на поводу; он вел ее с важностью и виселицей длинных своих костей пересекал горячий блеск небес». Это мирный пейзаж. А вот картина боя. «Ветер прыгал между ветвями, как обезумевший заяц, вторая бригада летела сквозь галицийские дубы, безмятежная пыль канонады восходила над землей, как над мирной хатой». У кого может возникнуть «безмятежная пыль канонады»? Только у Бабеля с его нездешним взглядом пришельца.
Иногда он экспериментирует с формой, прибегает к народному сказу и ведет повествование от лица разных красноармейцев, словно показывая, что он и в остальных произведениях «Конармии» ничего не выдумывает даже в стиле. Так в рассказах «Измена», «Соль», «Письмо», «Конкин», «Жизнеописание Павличенки Матвея Родионыча» говорят казаки. И писатель не искажает жизнь, не далек от народа, а, напротив, очень близок.
После «Конармии» Бабель сразу оказался в числе признанных советских писателей. Нападки одних критиков и похвала других только добавляли ему авторитета. Бабель стал профессионалом, то есть стал жить за счет гонораров от публикаций и книг, а также прочих литературных заработков. К прочим относилось, например, составление и редактирование собрания сочинений крупнейшего еврейского писателя Шолом-Алейхема. Прочим можно считать и участие в интересном литературном эксперименте — коллективном романе «Большие пожары». О нем стоит сказать особо.
До установления сталинской диктатуры в тридцатые годы Советский Союз был страной всевозможных экспериментов. Провозглашенное классиками марксизма-ленинизма строительство коммунизма в общих чертах требовало уточнения в самых разных сферах жизни, а значит, постановки опытов привития советским гражданам новых общественных форм. То строятся дома-коммуны со стеклянными перегородками между комнатами, потому что у людей будущего не может быть секретов друг от друга. То молодежь выходит на демонстрации в чем мать родила с лозунгом «Долой стыд!». Чего, в самом деле, стыдиться коммунистам? То в школах объявят бригадный метод обучения, то в журнале «Огонек» — бригадный метод сочинения романа.
Главный редактор журнала Михаил Кольцов предложил в 1927 году 25 известным советским писателям сочинять по главе к роману «Большие пожары» с заранее определенным сюжетом и героями и печатать их в «Огоньке». Стартовую идею, общую фабулу придумал Александр Грин, взяв их из своего начатого и брошенного романа «Мотылек медной иглы». Там у него в вымышленном западном городе Сан-Риоль начали происходить загадочные пожары. В огоньковском варианте загадочные пожары начались в вымышленном советском городе Златогорске. И пошло-поехало. В эксперименте приняли участие Леонид Леонов, Лев Никулин, Михаил Зощенко, Константин Федин, Алексей Толстой, Михаил Каверин, Вера Инбер и другие. Исааку Бабелю досталась глава № 9, которую он назвал «На биржу труда!». По общим отзывам бабелевская часть получилась наиболее ироничной. Эксперимент закончился странно. Справедливость в романе не восторжествовала, грядущая победа коммунизма не почувствовалась, поджигатели не были найдены.
До создания единого Союза писателей сразу признанному мастером Бабелю важно было и определиться, к какому из существующих профессиональных объединений примкнуть — РАПП, «Леф» или еще чему-нибудь. Писатель поступил так, как ему подсказала собственная интуиция и что определило его дальнейшее существование в мире советской литературы, — не примкнул ни к кому. За это критики его сами классифицировали. Писателей делили на пролетарских, самых лояльных власти, на крестьянских, которые выглядели несколько подозрительно, особенно в свете предстоящей коллективизации, и на буржуазных, совсем классово чуждых. Это не значило, что последних не печатали. Печатали иногда чаще и большими тиражами, чем пролетарских. Скажем, кем был вернувшийся из эмиграции в начале двадцатых граф Алексей Николаевич Толстой?
