Никитичем, а за успешные выступления на студенческих конференциях называли Менделеевым. В этих двух ипостасях — силача Добрыни и мудрого Менделеева — он и предстал впервые перед Светочкой: она сидела на скамейке городского парка и чертила на песке химические формулы (готовилась к летней сессии), а он подошел сзади, прутиком исправил ошибку и, когда она обернулась, улыбнулся ей широко и открыто. Одним словом, предстал, покорил и увез.
Первые годы их жизни ему было особенно удивительно чувствовать, как вместе со Светочкой в его московской квартире поселилось нечто (неуловимое дыхание, вкус, запах?) северное, звонкое, морозное, похожее на название местечка, где она родилась, — Соломбала. И он восхищенно повторял на разные лады: «Соломбала! Соломбала!» — а иногда смеялся и говорил, что она никакая не северянка, раз у нее такие рыжие волосы, и, наверное, ее где-нибудь украли цыгане. Светочка соглашалась быть и цыганкой и кем угодно, лишь бы слышать его смех, верить и ждать от него научных свершений. Если бы у нее спросили тогда, чего она хочет больше всего на свете, она бы смело ответила: т а к о й ж и з н и. Не какой-нибудь необыкновенной вещи или возможности, недоступной другим людям, а именно жизни — такой, какая она есть. Эта жизнь нравилась ей, делала счастливой, наполняла ее целиком, и Светочка не могла даже представить, чтобы та же самая ж и з н ь внушала совершенно противоположные чувства тоски и отчаянья.
Но случилось именно так, и кто был виноват в этом, она не знала. Муж ни разу не изменил ей, не предал ее, не совершил ни одного злодейского поступка, за который его можно было бы о б в и н и т ь. Так, может быть, виновата сама жизнь? Она изменилась, она стала другой, они же были просто не в силах этому помешать. А что, если жизнь состоит из их же собственных мелких и незаметных поступков, которые затем складываются во что-то крупное и значительное? Все эти вопросы они задавали себе, чувствуя неудовлетворенность и собой, и друг другом, и всеми людьми, которые их окружали.
Лев Валерьянович возвращался домой усталым и раздраженным, жаловался на интриги в лаборатории, на то, что ему не дают продвинуться, п е р е к р ы в а ю т к и с л о р о д, как он любил выражаться, а Светочка, слушая его, понимала, что никто ему не мешает, не перекрывает никакой кислород, просто он сам потерял интерес к полимерам, мономерам и искусственным смолам и Менделеева из него не выйдет. Она вовсе не отчаялась из-за этого и готова была ждать дальше — только бы ждать, стремиться к чему-то, он же словно нарочно встал и замер на месте. Она видела на нем одни и те же тренировочные брюки, кофту и шлепанцы, слышала одни и те же просьбы о том, чтобы ему н е м е ш а л и, и временами ей мучительно хотелось н е б ы т ь с ним, уехать в Африку, в Гималаи или вернуться навсегда в Архангельск.
— Осторожно, не обрежь пальцы, — говорит Светочка, видя, как дрожат его руки, когда он собирает в ладонь осколки от разбитого блюдца. — Интересно, среди кинто было принято бить посуду?
Лев Валерьянович как бы не слышит вопроса и продолжает собирать осколки.
— Интересно, а кинто заботились о своих детях? Любили свою семью? Помогали жене?
Он молчит и не отвечает.
— Тогда расскажи о чем-нибудь еще! О странствующих рыцарях, об амазонках, о чем-нибудь красивом! Что ты там вычитал в книгах!
И она заметает в совок стеклянную крошку.
II
— Это что за новости! Одиннадцать часов, а ты не спишь! А ну марш в кровать! Сейчас же! А не то я разбужу маму, и она тебя строго накажет! Ты слышишь?! Я не шучу! Марш сейчас же в кровать! — Лев Валерьянович не знает, как вести себя с сыном после недавней ссоры, и, боясь остаться с ним наедине, больше сердится на самого себя, чем на Еремея. На кухне горит настольная лампа и светится шкала транзисторного приемничка. Лев Валерьянович сидит на табуретке, одинокий, несчастный, ссутулившийся, и его сиротливая тень похожа на отлетевшую душу. Перед ним — в круге желтоватого света — листок бумаги, вырванный из телефонной книжки. В руке — плохо наточенный карандаш с выпадающим грифелем. Еремей стоит на пороге кухни, босой, в ночной пижаме, и щурится от яркого света. Волосы его всклокочены, одна щека помята подушкой, и в уголке губ застыла слюна. Видно, что он спал, но почему-то проснулся. Лев Валерьянович приглушает звук приемника и спрашивает уже спокойнее и тише: — Тебе что-нибудь нужно?
— Я хочу пить, — отвечает Еремей, как бы поддаваясь более примирительному тону отца, но еще не настолько, чтобы высказать ему всю правду.
— Хорошо, налей себе воды. Из-под крана не пей. Из чайника, — Лев Валерьянович руководит действиями сына, намеренно не отступая от его слов и выполняя лишь то, о чем он просит.
Еремей наливает из чайника воду и пьет медленными глотками. Сполоснув чашку, он ставит ее на место.
— Все? — спрашивает Лев Валерьянович.
— Все, — отвечает он, не поднимая глаз.
— Тогда иди спать. Я не понимаю, чего ты ждешь.
— Папа, я сказал тебе неправду. Я тебя очень люблю, — шепчет Еремей, разглядывая под собою линолеум и поджимая от холода пальцы босых ног.
— Вот оно что! — Лев Валерьянович чувствует, что у него першит в горле и глаза пощипывает от слез. — Поэтому ты не спал! Что ж, спасибо, малыш. Я тоже тебя очень люблю и рад, что мы помирились.
Лев Валерьянович отворачивается и тот избыток чувств, который ему не удалось выговорить, как бы проглатывает вместе с недавней обидой.
— А что это ты пишешь? — Еремей показывает на исчерканный листок бумаги.
— Это? Вряд ли тебе интересно… Просто я вспоминаю кое-какие формулы. Мне нужно для работы, — он все еще не решается повернуться лицом к сыну. — Знаешь, у меня это получилось нечаянно. Я сам не заметил, как съел эти дурацкие пенки. Такое ведь бывает, правда? Не стоит обижаться.
— Я не обижаюсь. Расскажи мне что-нибудь, — просит Еремей, тоже усаживаясь на табуретку и вместе с ней придвигаясь к отцу.
— Тебе пора спать. Мама рассердится, — Лев Валерьянович понимает значение этого жеста, но еще не решается приравнять отношение к себе сына к его отношению к матери.
— Расскажи немножечко. О тех рыцарях, которые заступались за простой народ.
— А ты обещаешь, что после этого сразу ляжешь в кровать?
— Обещаю, — Еремей еще теснее придвигается к отцу.
— Ну, слушай, — Лев Валерьянович наклоняется к самому уху сына. — В одной восточной стране жили люди, называвшие себя странствующими рыцарями. Это не означает, что они были закованы в железные латы, носили на голове шлем и устраивали рыцарские турниры. Нет, они были рыцарями
