После особенно сильного удара Оза отключилась окончательно.
Очнулась она не от боли, а от вони. Лишь попытавшись шевельнуться, едва не вскрикнула и поняла, что превратилась в один громадный разбухший синяк; вроде бы — без увечий, но отбивную из нее состряпали от души. И разило гадостно. Типа застарелым теплым дерьмом, точно рядом прела загаженная яма. Гнилой капустой еще, может быть. Или это она сама обдристалась? Вроде нет… Сухо. И тепло. Да-да, был момент, что стало очень холодно… Ну конечно, в сугробе. Ее же из машины в сугроб кинули голую, как была. Отоварили напоследок еще пару раз и вывалили. Да, это вспоминается… А сейчас тепло. Спертое тепло, гнилое. Дрянь какая-то кинута сверху, старая шуба, что ли… Тоже вонючая.
И, срываясь на что-то каменное или бетонное, равномерно, как метроном из документальной бодяги про блокаду Петербурга заградотрядами НКВД, хрупали капли.
И бубнили неподалеку два голоса — мужской и женский.
— Нет, просто он хороший мальчик, помнит старого препода, — говорила женщина. Голос был, будто у рекламной доброй бабушки с уютным домиком в деревне. — Преподшу, точнее. Как вписался в коллектив на коллайдере, пишет иногда, рассказывает коротенько, что там и как. Ну и, наверное, ему интересно, что я в ответ промурлычу. Осенью я им довольно верно, как оказалось, прикинула один из любопытных вариантов мюонного распада с нарушением изотопической симметрии. Вот он теперь поблагодарил.
Извращенцы какие-то, с ужасом поняла Оза.
— Ты не рассказывала, — ответил мужской голос. Оза обмерла. Мужик говорил с сильным акцентом. Похоже, урюкским. Таджик-маджик… К гастарбайтерам я попала, что ли? Ну, эти отхарят во все дырки. Вот исключительно таджиков мне и не хватало сегодня для чувства глубокого удовлетворения. Полный пиздец с легким фаллоимитирующим эффектом…
— К слову не приходилось, — сказала уютная бабка.
— Так ты что, даже теперь продолжаешь?
— По привычке, наверное. Приятно думать над тем, чего нельзя купить или продать. Познание как таковое. Чувствуешь себя такой чистой… высокой, легкой… Как летнее облако над лугом. И не хочешь, а голова сама иногда…
Урюк вздохнул.
— У меня после бомбежки отшибло. Выбрался из развалин… Помню одно: на север, на север! Там не найдут! Успел, проскочил, пока амеры чек-пойнтс на вашей границе не наладили… Узнали бы физика — не пропустили… — Запнулся. — Толпы, толпы… И все на север. А над дорогами — опять то дроны, то «апачи»… Косят по живым… Такое я только у вас видел в фильмах про сорок первый год. Вот, — грустно усмехнулся он, — до самой Москвы добежал. До самой юности… — Помолчал. — Чем фермион от бозона отличается, и то вспомнить не могу.
— Ну, хотя бы тем, что у бозона спин целый, а у фермиона — полуцелый.
Вот же херня, недоуменно подумала Оза.
— Не успели мы… — с болью проговорил урюк. — Совсем немножко не успели.
— Не бери в голову, Бахрам, — мягко ответила бабка. — Успели бы — было б еще хуже.
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю. Женская интуиция.
— Тоже мне, — с грубоватой ласковостью проворчал урюк, — какая нашлась Сьюзен Кэлвин…
Старушечий голос тихонько засмеялся. Как будто ручеек прожурчал.
Что еще за Сьюзен, подумала Оза недоверчиво. Ни поп-дивы, ни модели с таким именем в мире не было, она могла ручаться.
Бабка сказала чуть нараспев:
— Нет, я не робот, я другой, еще неведомый избранник. Как он — гонимый миром странник. Но только с русскою душой, — запнулась и добавила: — Вернее, уже неведомый.
Мужской голос хмыкнул. Как-то грустно хмыкнул. Но как-то… восхищенно. Урюк на бабку запал, что ли?
О чем они? Слова типа понятны, а смысла нет. В натуре, обдолбанные сидят.
Оза решилась приоткрыть глаза.
От удара тусклого света под черепом бултыхнулась боль.
Допотопная лампочка в скособоченном чехле из крупноячеистой проволочной сетки, желтая, как моча, немощно освещала низкий давящий потолок и тесные стены в разводах плесени и потеках; белили их, наверное, лет сто назад, еще при каком-нибудь Сталине, да и то, прикинуть, порабощенные европейские гитлеровцы, изнемогшие от русского голода до полной потери трудоспособности. Тянулись коричневые сырые трубы, оплетенные всклокоченной рыжей драниной… Ага, с одной из труб и капает. Трубы отопления.
Подвал.
Оза лежала на куче тряпья, укрытая помойной синтетической шубой. Увидела свое плечо — и в глаза ей бросилось, что ссадины густо замазаны йодом. Получается, подумала она, эти тормоза меня спасли, что ли?
— Пойду посмотрю, как там наша девочка, — будто услышав мысли Озы, сказала невидимая бабка.
— Я только что проверял, — ответил урюк. Интонация у него была — я горный орел, не суетись, женщина, мужчина уже все сделал. Ну понятно, черный. — Спит. Реакция на стресс, наверное.
Бабка вздохнула.
Кап… Кап…
— Кем же надо быть, чтобы молоденькую вот так, — тихо сказала бабка. — Этой феечке по цветам ходить, и чтобы стебли не гнулись. А пальчики длинные, тонкие… Наверное, скрипачка. Или пианистка…
И эта туда же, раздраженно подумала Оза. Все дебилки на свете сговорились, что ли?
— Может, будущий нейрохирург? — предположил урюк.
Оза передернулась. Еще не хватало — в чужих мозгах ковыряться. Ей представились склизкие бугристые внутренности головы, типа серые дрислявые какашки. Ее чуть не вырвало.
— И в снег бросили. Она ведь замерзла бы, если б не мы… Что с людьми сделалось?
— Аллах вас наказал, — жестко проворчал урюк. — Соблазнились на барахло — вот и получили.
— А вас тогда за что?
Урюк молчал некоторое время, а потом глухо сказал:
— За гордыню. Ислам, ислам… Какая разница. Надо было сразу после шаха проситься к вам в Варшавский договор. И как братья, плечом к плечу оборонять смысл от бессмыслицы.
— Ох ты какой боевой…
— Люди делятся не по вере. И не по знаниям. Люди делятся на тех, кто хочет от жизни смысла и кому все равно. На тех, кто думает, что должен что-то миру, и тех, кто уверен, будто это весь мир ему должен. Мы ведь могли не вилять, не выгадывать, не надувать щеки, а просто стать с вами в строй. Да хоть пустить вас к заливу. Да хоть вашу и нашу нефть объединить, взять под совместный контроль. Ваши тогдашние ракеты и наш тогдашний пыл! Мы бы их по миру пустили со всеми их шмутками!
— Шмотками, — поправила бабка.
— Ну, шмотками… — Он помолчал. — Что, сильно забыл русский?
— Совсем не забыл, лучше многих наших говоришь… Но вот… Не знаю, Бахрам. Это у вас там, может, Аллах… Может, я ошибаюсь, прости, но мне со стороны так видится, он только и знает, что карать. А у нас, пойми, Всевышний испытания посылает. И непременно лишь такие, какие по силам. Просто очень постараться надо. На пределе. И все будет.
Сектанты, поняла Оза. По коже у нее побежали мурашки.
Урюк саркастически фыркнул.
— Ты что же, думаешь, у них там разделение труда на производстве? Иисус экзаменует, посылает испытания, а совсем никудышных, кто не выдержал, волокут к Аллаху на экзекуцию? Смешные вы, русские. Всех вам, даже самых разных, надо собрать в одну семью, накормить поровну и каждому дать долю общего дела… Ну подумай ты головой! О чем ты говоришь, какие теперь испытания по силам? Как постараться? — в голосе его прорезался горестный стон. — Поздно! У вас говорят — кто не успел, тот опоздал. Не вписались мы в поворот, мало резали…
— Ты так их ненавидишь?
— А разве ты — нет? После всего?
Тишина.
Кап.
Кап.
— Помнишь, князь Болконский у Толстого говорит: они разорили мой дом, они оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям.
Надо же, подумала Оза. Оказывается, князья при царе тоже жили по понятиям. А поцреоты все мозги проебли: девяностые, девяностые… Гонево голимое.
— Но вот ненависти… — задумчиво сказала бабка. — Ненависти почему-то нет.
— Женщина… — процедил урюк. Шовинист, вскинулась Оза. И, невольно дернувшись, вновь получила раскаленные всплески боли по всему телу. Замерла. Боль, пульсируя, медленно уползла.
— Врага надо ненавидеть, — отрезал урюк. — Иначе не победить.
— Наверное, — равнодушно ответила бабка. — Хотя… Что такое победа? Прости, но ведь спасаться ты прибежал к нам, а не мы к тебе.
— Напрасно ты это сказала, — тихо ответил урюк после паузы. — Потому что мне придется ответить, и ты можешь обидеться.
— Ответь, — смиренно попросила бабка.
— Нас им пришлось бомбить. А вас им даже бомбить не понадобилось.
Некоторое время голоса молчали. Потом бабка сказала:
— Бахрам, думаю, аптека уже открылась. Надо девочке что-нибудь от ушибов купить. И солкосерил… Что с нашего йода толку. У меня еще деньги были какие-то, сейчас поищу.
— Я пойду, — решительно сказал урюк. — У тебя коленки как подушки, еле ходишь ведь…
