В 1858 году Афанасий Афанасьевич оставляет военную службу и, поселившись со своей супругой в Москве, предпринимает попытку разрабатывать золотую жилу своего поэтического дарования. Много пишет и всё печатает, и везде: даже забракованное в лучших изданиях норовит пристроить хотя бы в самых низкосортных и даже одиозных журналах. Ради денег пробует подвизаться на эпическом и даже драматическом поприще (за крупную форму больше платят!). Но ни критика, ни публика не воспринимают его в новом качестве. Слишком смелы и рискованны его метафоры, слишком эфемерны и неуловимы темы его лучших созданий, чтобы он мог перейти к формату, по своим приёмам и конкретности образов близкому к прозе.
Да и настоящей большой славы, которая бы сулила большие гонорары, у него не было. Круг ценителей и почитателей Фета никогда не был слишком широк. Участь всякого, напрямую к толпе не адресованного искусства. Однако прежде, чем поэт осознал бесперспективность своих устремлений, немалое время проходит в бесплодной и даже пагубной для его поэтического дара литературной суете.
Уже на склоне лет припомнятся Фету слова Тургенева, сказанные ему ещё в пору их первого знакомства: «Не пишите ничего драматического. У вас этой жилки совершенно нет». И уже состарившийся поэт изумится точности столь раннего тургеневского диагноза и воздаст ему должное: «Ныне, положа руку на сердце, я готов прибавить: ни драматической, ни эпической».
Нетрудно обмануть чувства девушки, если к тому же она некрасива и «несколько засиделась»; нетрудно обмануть самого себя, но Муза – особа тонкая, деликатная. Чуть покривил душой, пошёл против совести – дверью хлопнет и поминай как звали. Навсегда расставшись с военной службой и очень надолго с поэзией, Афанасий Афанасьевич решает заняться хозяйством и покупает хутор Степановку. Опыта у начинающего помещика не было, почитай, никакого, зато имелась природная сметка, а подспудно и талант, умеющий развернуться в любой самой неожиданной плоскости.
Двести десятин земли, занимаемых Степановкой, как раз соответствовали поземельному цензу; вот Фета и уговорили, как человека известного, баллотироваться на выборах в местный суд. Поначалу Афанасий Афанасьевич был избран гласным, т. е. присяжным заседателем, а через год – мировым судьёй. Для исполнения своих новых обязанностей пришлось ему заказать судейский мундир, обзавестись нужными книгами, сводом российских законов и надлежащими бланками. По судейской своей должности бывшему поэту полагалось вести и следственную и миротворческую работу. Почему «бывшему»? Да потому что с 1860 по 1877 год во всю бытность свою мировым судьёй Афанасий Фет по собственному признанию не написал и трёх стихотворений. Впрочем, это не совсем так, ибо если внимательно присмотреться к наследию поэта, то число стихотворений, датированных этим промежутком, достигнет нескольких десятков, но таково было самоощущение Фета, и это важно.
Однако Афанасий Афанасьевич не думал полностью отказываться от выгодных сторон своего поэтического дара и в 1863 году, пожелав на старых дрожжах прежней славы замесить новый успех, издал книгу своих давних стихов. Только ведь пришло уже совсем иное время, и его «шёпот, робкое дыхание…» никто не услышал. Мёртвым грузом легла книга на магазинные прилавки. О том, что он когда-то был поэтом, припомнилось Фету ещё и в 1867–1868 годах, когда он вместе с Львом Николаевичем Толстым устроил публичные чтения в пользу голодающих. Помещение было предоставлено аристократическим клубом с освещением и прислугой. Собрано было 3300 рублей.
С виду полный цветущего здоровья человек, довольно расчётливый и скуповатый, Фет и в прежние времена мало напоминал байронический образ поэта. Когда-то, в начальную пору своего знакомства с ним, Лев Николаевич Толстой даже недоумевал: «Откуда в этом толстом офицере лирическая дерзость – свойство великих поэтов?» Теперь же, довольно часто общаясь с Фетом, Лев Николаевич ближе узнал и оценил эту незаурядную личность. Так, в одном из писем к поэту он не преминул заметить: «Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых». Симпатизировал Фету и Фёдор Иванович Тютчев, как-то сказавший об одном из его стихотворений: «Как это воздушно!»
Ну а сам Фет попросту преклонялся перед тютчевским гением, видел в нём «одного из величайших лириков на земле» и «самое воздушное воплощение поэта, каким его рисует романтизм». Разумеется, при таком отношении к своему великому предшественнику Афанасий Афанасьевич не избежал и его прямого влияния на своё творчество и, более того, во многом продолжил тютчевские традиции русской пейзажной и любовной лирики. Встречаются у него и прямые заимствования. Так, сравнение человека со «скудельными сосудом» благополучно перешло из тютчевского стихотворения «29-е января» в фетовское:
ЛАСТОЧКИ
Природы праздный соглядатай,Люблю, забывши всё кругом,Следить за ласточкой стрельчатойНад вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила —И страшно, чтобы гладь стеклаСтихией чуждой не схватилаМолниевидного крыла.
И снова то же дерзновеньеИ та же тёмная струя, —Не таково ли вдохновеньеИ человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,Дерзаю на запретный путь,Стихии чуждой, запредельной,Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Однако тут можно увидеть вовсе и не заимствование, а реминисценцию, через которую Фет скромно противопоставляет себя – сосуд скудельный, Пушкину, названому у Тютчева «божественным фиалом». Впрочем, всё это для Фета в судейско-помещичью пору не актуально. Теперь ему явно не до стихов: хозяин-землевладелец выступает с публикациями совсем иного плана и толкует не о прелестях природы, но об использовании наёмного труда. Прагматичный и даже корыстный дух этих статей вызвал взрыв негодования среди демократов и восстановил против него даже тех, кто ещё совсем недавно находился под обаянием лирики Фета.
О многом теперь приходится хлопотать Афанасию Афанасиевичу. Тут и хозяйственные нужды, и общественные, и семейные. По смерти брата и сестры его назначили опекуном сразу двух племянников Пети и Оли, а значит, приходится ему заниматься ещё и вопросами по управлению унаследованными ими имениями. А маленькой Ольге, забрав её из пансиона, ещё и даёт уроки.
И об устройстве в Мценском уезде больницы для сифилитиков усердствует, и зерносушилку изобретает, и публицистические статьи пишет: об образовании, о культуре, о помощи голодающим, об отмене крепостного права, о судопроизводстве, о чём угодно. Всё – он, везде – он, всюду – он… Энергия колоссальная, деятельность кипучая!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
