[Троице-лыковским колхозникам Кунцевской МТС]
Дорогие друзья мои!
Очень обрадовало меня ваше письмо. Хотя и разнолетки вы — Марии-то Сидоровой под шестьдесят, — а письмо ваше звучит единогласно молодо, как будто хор юношей и девиц пропел его.
Такие письма колхозников, гордых успехами своей работы, омоложенных работой, понимающих, что только коллективный труд действительно освобождает крестьянство от его каторжной жизни в прошлом, — такие славные письма я получаю всё чаще, и они меня тоже омолаживают, наполняют силой и желанием сделать для вас всё, что умею делать.
В июле месяце появится новый журнал для вас. В нём я буду заочно беседовать с вами о делах прекрасной жизни, которую вы начали строить и скоро построите. А до той поры непременно побываю у вас этим летом. Познакомимся, побеседуем.
До свиданья. Крепко жму ваши трудовые, умные руки. Желаю вам ещё больше сил и бодрости душевной.
М. Горький
[Пионерам Московской области]
Ребята!
В прошлом году я спросил вас: какие книги хотите вы читать? На вопрос этот ответили тысячи пионеров, и теперь «Детиздат» знает, что надобно делать для вас. А мне лично дружный ваш отклик на моё обращение к вам дал понять, что вы растёте действительно как крепкие и ценные хозяева жизни, как строители бесклассового социалистического общества.
Насколько могу, я вообще слежу за вашим ростом и вижу, как быстро увеличивается количество талантливых ребят в среде вашей.
Быстроту вашего роста можно объяснить только тем, что вы учитесь жить не только в школе, но и в ежедневной рабочей жизни ваших отцов, матерей, старших братьев и сестёр. Так и надо, ребята!
Вот теперь старший товарищ ваш, комсомол, обращается к вам с призывом принять участие в образцовом уходе за домашним скотом и птицей. Это — дело огромной государственной важности, и я уверен, что вы возьмётесь за него так же горячо и умело, как в недавнем прошлом взялись за борьбу с сорняками на полях.
Итак, вперёд, пионеры! От всей души желаю вам здоровья, дружной жизни и верю в отличный успех вашей новой работы.
Большевистский привет вам!
М. Горький
[О журнале «Колхозник»]
«Крестьянская газета» предполагает выпустить журнал «Колхозник». В журнале этом будут печататься рассказы о жизни крестьян и рабочих в прошлом, до Советской власти, о тяжёлой их борьбе против кулаков, помещиков, фабрикантов, очерки строительства социалистического государства, статьи о работе науки, облегчающей труд колхозников, усиливающей плодородие земли, статьи о жизни людей труда в других государствах.
Журнал этот нужен потому, что наша молодёжь не знает, как страшно жил трудовой народ в старину, на земле, раздробленной в мелкие куски, на грязных, тёмных фабриках, не знает, сколько сил и крови затрачено людьми, чтоб расчистить себе широкий путь к новой жизни. Надо, чтоб колхозное крестьянство знало, что делает для него наука, которую в Союзе Советов двигает всё большее количество детей трудового народа. Надо знать всё, что можно знать, всё, что способно вооружить наш разум для дальнейшего развития его силы, потому что только эта сила облегчает наш труд, только она с избытком даёт трудящимся всё, в чём они нуждаются, и сделает их довольными жизнью и непобедимыми никакими врагами.
Собираясь делиться с работниками полей знаниями своими, «Крестьянская газета», как всегда, просит колхозных читателей сообщать ей, о чём особенно нужно писать в журнале, какие вопросы и факты особенно интересуют работников земли.
Мы живём в стране, где все делают одно и то же дело обогащения нашей родины и где каждый должен делиться с другими своим опытом; чем лучше станем работать, тем скорее добьёмся нашей великой цели — счастья всего трудового народа, родины нашей.
[Советские дети]
I. Мальчик
Я был предупреждён: приедет гость, поэт, мальчик. Ну, что ж? Мальчики и девочки, сочиняющие стихи, — весьма обычное явление у нас. И всегда с ними немножко трудно, потому что в большинстве случаев они ещё не умеют писать стихи. Нередко видишь, что им вообще не нужно заниматься этим трудным делом, ибо у них нет того совершенного слуха на звучность слова, который необходим стихотворцу так же, как музыканту. Бывают у детей и неплохие стихи, но это в тех случаях, когда они внушены каким-нибудь крупным поэтом прошлого или «модным» в настоящем. И не только внушены, а почти списаны. Приходится говорить таким, слишком юным, поэтам не очень приятные речи, а у поэтов этих уже разбужено самолюбьишко, родственники, знакомые, сверстники, товарищи по школе уже назвали их «талантливыми». Так как мы вообще «жить торопимся и чувствовать спешим», мы торопимся и преждевременно похвалить человека, а преждевременная похвала, в наше время непрерывного соревнования героев труда, отражается на ребятах не очень благоприятно и даже — более того — очень неблагоприятно. Дети наши — отличные дети! Но они заслуживают крайне внимательного и строго серьёзного отношения к ним.
И вот явился поэт. Очень крепкий, красивый мальчик, возраст его — девять лет с половиной, но он казался года на три старше. Уже в том, как он поздоровался со мною, я отметил нечто незнакомое мне и трудно определимое. Уверенные в своей талантливости, так же как и робкие, здороваются не так. В нём не чувствовалось той развязности, которая как бы говорит: «Вот я какой, любуйтесь!»
Не заметно было и смущения, свойственного тем юным поэтам, которые приходят к писателю, точно школьники на экзамен. Можно было подумать, что этот, девятилетний, спокойно сознаёт свою равноценность со взрослым…
— Кто из поэтов прошлого особенно нравится Вам? — спросил я.
— Конечно, Пушкин, — уверенно ответил он.
— А из прозаиков?
— Тургенев.
Тургенева он назвал не так уверенно и тотчас добавил:
— Но я давно уже читал его.
— А как давно?
— Месяцев шесть тому назад…
Невольно вспомнилось, что в его возрасте я едва знал грамоту, читал только «Псалтирь» на церковно-славянском языке и что позднее у меня было время, когда за шесть месяцев я ни единого раза не держал в руках книги. Я спросил поэта:
— Вы пишете лирические стихи?
— Нет, политические. Но писал и лирику. Кажется, у меня в архиве сохранилось стихотворения два, три. Переводил с немецкого Шиллера, Гейне.
И тут, как будто немножко смутясь, он сообщил:
— Даже издана маленькая книжка моих стихов.
Я почувствовал, что — не знаю, не нахожу, как и о чём говорить с этим человеком. И что мне даже смотреть на него неловко. Гость этот похож на мистификацию. Рядом с ним сидит его мать, и мне кажется, что сын смущает её так же, как меня. Она торопливо рассказывает, подтверждая мою догадку.
— Страшно интересуется политикой. Когда отец приходит со службы, он прежде всего отнимает у него газеты. Он — вожатый пионеротряда. Большая общественная нагрузка. И, представьте, не устаёт! Вообще, дети становятся… удивительными. Сестра его начала говорить на седьмом месяце, теперь ей — полтора года, — отлично говорит! Просто не знаешь, что делать с такими…
Я предложил поэту прочитать его стихи. Несколько секунд он молчал, и это побудило меня сказать, что «есть случаи, когда не следует стесняться своим талантом».
— Это из письма Потемкина — Раевскому, — заметил десятилетний человек.
— Поэта — Потемкина? — спросил я.
— Нет, фаворита Екатерины Второй. А разве есть поэт Потемкин?
— Был.
— Я прочитаю небольшую поэму о Гитлере и Геббельсе, — сказал поэт.
А я подумал, что сейчас произойдёт что-то, наверное, смешное, и обнаружится банкротство «необыкновенного». Но — не обнаружилось. Необыкновенное возросло, не заключая в себе ни единой ноты смешного. Читал мальчик плохо, с теми досадными завываниями, которые взрослые поэты пытаются выдать за пафос. Но его стихи, написанные в духе стихов Маяковского, показались мне технически грамотными. Возможно, что я в этом ошибаюсь, ибо я был совершенно поражён изумительной силой эмоции мальчика, его глубокой и острой ненавистью к извергам. Стихи могли быть уродливы, но прекрасна и радостно неожиданна, социально нова была ненависть ребёнка к злодеям и злодеяниям. Этот физически здоровый мальчик читал с такой густой силой, что я минуты две не решался взглянуть в его лицо, — не хотелось увидеть его искажённым. Но лицо только разгорелось густым румянцем, и ярко сверкали тёмные глаза — уже не глаза мальчика девяти лет, а взрослого человека, который наполнял каждое слово своё горящей и кипящей смолой той именно человеческой ненависти, которая может быть вызвана только глубочайшей любовью к людям труда, к людям, погибающим под властью мерзавцев и убийц, к тем, кто пытался затравить Димитрова и хочет убить Тельмана, как убили множество борцов за свободу пролетариата.
