а может, в шахту кинули… — с грустью сказала она.
Татьяна поняла: ей нелегко вспоминать о Чурсиных, и больше никогда уже не давала повода для разговора об этой семье. Но, странное дело, фотография Тамары нет-нет да и всплывет в памяти, хотя никакой причины для этого как будто бы и не было. А со временем ей уже казалось странным, что Сергей никогда даже словом не обмолвился о Тамаре. Нельзя же забывать о человеке, с которым дружил с детства, а позже, наверное, и любил…
Сегодня, придя на обед, Татьяна еще со двора расслышала какое-то странное оживление в доме. Не успела открыть дверь, как Арина Федоровна бросилась к ней, обняла, запричитала, взволнованная до слез:
— Танечка, солнышко, Тимкин отец живой-здоровый… Письмо прислал. Слава богу, меньше на одного сиротку…
Из мужской половины выбежал Тимка, обнял их обеих, подпрыгивая на радостях:
— Папка живой, Татьяна Григорьевна. Скоро приедет!..
Арина Федоровна как будто успокоилась.
— Ну, хватит, внучек, а то наша Татьянушка небось изголодалась. Бери письмо — и мигом к деду. Пусть и он порадуется, сердечный.
Тимка сдернул с вешалки шапку, и не успела Арина Федоровна сказать ему, чтобы потеплее оделся, как его уже и след простыл.
За обедом мать пересказала письмо Василия. Писал он, что в первый день войны был ранен, отлежался в госпитале и теперь командует стрелковой ротой. О жене, Надежде, сообщал, что она вместе с другими семьями пограничников эвакуировалась в далекий тыл и с той поры не знает, что с ней.
— Про сынишку Тимошу все спрашивает: живой ли, здоровый, — говорила Арина Федоровна, — и про стариков своих тревожится. Может, пишет, понапрасну спрашиваю, может, никого давно и на свете нет…
Когда Татьяна пришла на шахту, там только и было разговору, что о письме младшего Недбайла. Татьяна радовалась за Тимку и за Остапа Игнатьевича. Теперь они каждый день, каждый час будут ждать, надеяться. А кого же ей, Татьяне, ждать, на что ей надеяться? Она часто думала о сиротстве своем и Тимки, и сознание того, что она была не одна с такой несчастливой судьбой — рядом с ней была такая же другая, — как будто немного облегчало ее душевную боль. Теперь же, когда неожиданно пришло письмо от Василия, на нее как будто с новой силой навалилась давящая тяжесть одиночества…
Этот день выдался особенно трудным для инженера Кругловой. В откаточном штреке обломился подгнивший толстый верхняк. Глыбы породы завалили узкоколейку. Пока разбирали завал, движение вагонеток в штреке приостановилось. Клавдия Лебедь до того изругалась с крепильщиками, что те готовы были накинуться на нее с кулаками. И не подоспей вовремя Круглова, может, и осуществили бы свою угрозу. Когда с обрушением в штреке было покончено и Круглова поднялась на-гора, там ее ждала другая неприятность. Неожиданно отказал мощный насос, и уровень воды в нижнем горизонте стал повышаться. Медлить было нельзя. С водой шутки плохи. В насосной она застала слесарей в растерянности. Молодые, неопытные, как они ни старались, не могли обнаружить причину неисправности. Кругловой пришлось самой взяться за дело. Пока втроем хлопотали над насосом, неожиданно пришел Королев.
— О, тут сам главный, тогда дело пойдет, — сказал он, обрадованный, — а я слышу — насос заглох, пойду, думаю, узнаю, в чем дело. — И спросил: — Может, помочь?
— Обойдемся, уже заканчиваем, — не оборачиваясь, сердито отозвалась Круглова.
Видя, что главный явно не в настроении, Королев только улыбнулся и молча вышел.
Домой Татьяна возвращалась поздно. Оттаявший за день снег отвердел и звучно похрустывал под тяжелыми «кирзачами». Шагала не спеша, с жадностью вдыхая крепкий морозный воздух. В дом не хотелось идти, хотя все тело гудело от усталости. Постояв с минуту у калитки, так же медленно пошла вдоль заборчиков по темному пустынному переулку. Было тихо, лишь изредка кое-где во дворах лаяли собаки. Шла и думала: в поселке ходят слухи, будто она и Сергей — муж и жена, только скрывают от людей. В глаза ей, конечно, никто не говорил об этом, но она чувствовала шепоток за спиной и не могла не догадываться, о чем шепчут. Татьяна не один раз упрекала себя: зачем она здесь, а не у себя на Луганщине? Там ее хорошо знают. Среди своих ей было бы легче. Но теперь, особенно после неприятной встречи с управляющим трестом, она не могла уйти.
Думая и порой разговаривая вслух, она брела наугад, уже совсем не замечая дороги. Кое-где сквозь ставни полусонных домишек просачивались бледные полосы света. Одни внезапно исчезали, и на смену им сейчас же вспыхивали новые. И вдруг ей почудилось, что она заблудилась, что осталась совсем одна, и в страхе остановилась. Сколько так постояла, она не могла бы сказать. А когда далеко впереди неожиданно увидела яркую полосу света, не озираясь, радостно побежала к нему, то борясь с ветром, то подгоняемая им в спину. Добежав, остановилась, словно перед непреодолимым препятствием. Свет лился из большого, наполовину занавешенного окна неотстроенного клуба, где помещался партком. Как же она долго бродила, если попала чуть ли не на самую окраину поселка! «Ну и прогулка!» Татьяна перевела дух, посмотрела в окно. За столом, склонившись, сидел Королев, в ватнике, накинутом на плечи, в шапке-ушанке. Лицо его было по-домашнему тихим, спокойным. Даже разгладилась характерная резкая складка меж бровей. Губы, которые он время от времени покусывал, полуоткрыты и чуть шевелились, как у школьника во время зубрежки.
Неудержимо захотелось зайти, отогреться у плиты. Но тут же передумала: может, у него срочная работа, и она ему только помешает. Татьяна вспомнила, как сегодня он зашел в насосную, вызвался помочь, а она грубо отказалась от его услуг, соврав, что-работы осталось самая малость. С насосом же довелось еще повозиться, пока он заработал. К чему этот ее резкий тон, тем более при посторонних людях. Может, было такое, когда он обидел ее? Такого не было. Не помнит она, чтоб он в чем-либо отказал ей, не выслушал, не помог. Татьяна всегда и во всем чувствовала его поддержку. Правда, бывали у них стычки по работе. А у кого их не бывает? И вдруг почувствовала какую-то странную неосознанную жалость к нему. «Нет, Сергей хороший, даже очень хороший». И сейчас же спросила у себя: «А может, ты, Танька, неравнодушна к нему?..» И рассмеялась в душе: вот, действительно, чудачка! Оказывается, в одиночестве можно бог знает до чего додуматься. «Нет, я не хочу, не буду об этом думать!»
Она твердо верила в одно: ей уже никогда не вернуть того, что отобрала у нее война. Образовавшаяся в
