— А театр ты совсем забросил?
— Ничего нового не могу высказать. А может быть, просто не умею приспособиться к новомодной манере это новое высказывать.
— А разве в кино не то же самое? Не те же проблемы?
Принесли закуски. Значительную часть своей жизни я провёл, наблюдая за самыми мелкими, так выдающими человека жестами, и теперь отметил, как поспешно Джейн взяла ложку и принялась за дыню. Я решил, что по меньшей мере одно её предположение обо мне следует разрушить.
— В том, чем я занимаюсь, моя роль напоминает роль администратора в каком-нибудь промышленном предприятии. Я должен добиваться соответствия конечного продукта определённому стандарту. Конечный продукт — зрелище. Орудие восхождения нынешних звёзд. Малая толика истины, которую пытаешься в это зрелище протащить, совершенно несущественна. Просто часть упаковки. Статус зарабатывается кассовыми сборами. По большей части — изворотливостью ремесленника.
Джейн сосредоточенно занималась дыней.
— И тебя это устраивает?
Я столь же усердно извлекал косточки из запечённых на решётке сардин.
— У меня масса аргументов в собственную защиту, Джейн. Но Энтони не проведёшь — он разглядел истину. И назвал меня пораженцем. А потом — романтическим пессимистом.
Джейн это, видимо, показалось забавным.
— И Беккет был должным образом предан анафеме?
Я улыбнулся и попытался поймать её взгляд, но глаза её старательно изучали дыню.
— Ты с ним не согласна?
— Почему же? Только доводы у меня иные.
— Тогда — какие?
Она пожала плечами:
— Ну, меланхолия в литературе часто предшествует фашизму. Руссо, а потом — Наполеон. Шатобриан, а потом — Реставрация.159 Двадцатые годы.
— Рабле для тебя — по-прежнему бог?
Опять — беглая улыбка, нервная и вежливая.
— Да я и думать об этом забыла.
— Но ведь так было?
— Он был неверно понят.
Я-то имел в виду общество вседозволенности, а вот что она имела в виду — не могу с уверенностью сказать.
— Но в мою жизнь он вчера вторгся ничтоже сумняшеся. Ты помнишь Барни Диллона?
Джейн на мгновение застыла над дыней.
— Так она тебе сказала?
Я бросил на неё полный удивления взгляд:
— Ты знала?
— На прошлой неделе я целый день провела в Лондоне. Посидели вместе за ленчем. — Она тщательно выбирала ложечкой дынную плоть. — Каро всегда стремилась рассказывать мне всё, чего не решалась рассказывать матери.
Я понимал — она пытается извиниться за как бы вытянутую из моей дочери исповедь, но углядел в её словах и скрытый упрёк.
— Ты рассказала Нэлл?
— Каро просила ей не говорить. А как ты прореагировал?
— Спокойно. Насколько сумел.
— Я бы не стала беспокоиться. Каро — разумная девочка.
— Не можешь же ты одобрять это?
Она замешкалась с ответом.
— Ты бы посмотрел, с кем Розамунд якшается. А они все — молодые. Я уже выучила — неодобрение ничему не помогает.
— Да он же весь насквозь фальшивый. Просто слов нет. — Я рассказал Джейн, как мы летели из Нью-Йорка, о встрече в Хитроу, о его неискренности.
— А я его сто лет уже не встречала.
— Ну по телику ты же его видела?
— Изредка. У него вроде бы неплохо получается. По сравнению с другими. — Она покончила с дыней. — Это было восхитительно.
Я был уверен — Джейн не может так о нём думать, если только она и вправду неузнаваемо не изменилась и слова о нём сказаны с той же долей искренности, что и это «восхитительно» о дыне. Она просто использовала известный оксфордский приём, чтобы меня осадить: непременно возражать тем, кто открыто проявляет свои чувства, — это заставит их ещё больше выйти из себя и выставит на посмешище. Но она, видимо, поняла, что со мной этот номер не пройдёт, потому что просто сказала:
— Если им действительно нужна помощь, они сами к нам приходят.
— Если бы только я мог понять, что она в нём нашла.
— Она вовсе не дурочка, Дэн. Несмотря на все старания Нэлл сделать из неё идиотку.
Между блюдами я закурил сигарету — дурная привычка, от которой Дженни, пока мы были вместе, успела меня отучить.
— Теперь я начинаю по крайней мере понимать, почему она так любит тебя.
— Это взаимно.
Возможно, в ней говорил холодный здравый смысл; и всё же казалось — она подразумевает, что не стоит приписывать Барни мои собственные черты и обвинять в моих собственных грехах и преступлениях. Я перевёл разговор на её детей. Розамунд закончила Кембридж и теперь работает ассистентом-исследователем на Би-би-си, приезжает в Оксфорд на выходные. Её младшая сестра Энн сейчас в Италии на практике, она ведь изучает итальянский; Энтони настоял, чтобы она не прерывала занятий. А сын и наследник Пол, которого я так никогда и не видел, учится в Дартингтоне,160 ему уже пятнадцать. От Каро я знал, что с мальчиком не всё так просто: «никогда и слова не промолвит» — так она его охарактеризовала, и это застряло у меня в памяти. Ясного представления о нём я от его матери не получил: да, у него проблемы — академические и эмоциональные, но Джейн вроде бы полагала, что у мальчика переходный период… а может быть, просто воспользовалась случаем, чтобы ещё раз показать мне, что я чужак, а не друг семьи. Затем мы поговорили о Комптоне, об Оксфорде, о том, как тут всё переменилось. Мне даже удалось вытянуть из неё кое-что о её собственной жизни — об участии во всяческих комитетах и комиссиях ради правых дел, но ни слова об Энтони — разве что походя, — ни слова об их семейной жизни. Подчёркнутое нежелание полюбопытствовать, о чём же мы с Энтони говорили, замораживало.
Чувство, что меня терпят ради Энтони, из чистой любезности, овладевало мной всё больше и больше. Чем дольше мы беседовали, тем яснее становилось, что между нами нет ничего общего, даже наш давний «грех» и невозможность его простить уже не были общими. «Завещание» обретало смехотворный характер, оказывалось основанным если и не на неверной концепции вообще, то на грубейшей ошибке в оценке отношения Джейн ко мне. Вся эта сцена достойна была того, чтобы сохранить её в памяти и рассказать о ней Дженни, когда мы снова встретимся. Допустить, чтобы она ушла из моей жизни, представлялось всё более невозможным. И эту сцену, и ту, что ей предшествовала, следовало описать в красках, а Дженни оказалась единственной, кто способен понимать мой язык. Здешний диалект был безнадёжно архаичен.
Во всяком случае, таков был мой вывод к тому времени, как принесли кофе; и наступило молчание, говорящее гораздо больше, чем любые слова. Я сделал ещё одну — последнюю — попытку:
— Ты собираешься остаться жить здесь, в Оксфорде, Джейн?
— Я не уверена. Мои друзья ведь все здесь. Эндрю предлагает переехать в Комптон, но я… Нэлл и я — мы обе против. Он ведь даже не представляет, как велика наша с ней способность действовать друг другу на нервы. — Джейн курила; теперь она тушила в пепельнице сигарету и, казалось, обращалась именно к пепельнице. — А ещё — я думаю вступить в компартию.
На меня она не смотрела, но, должно быть, сознавала, каким глупо-удивлённым стало на миг моё лицо. В следующее мгновение я решил, что это какая-то метафора, шутка по поводу Нэлл и Эндрю. Но тут Джейн вдруг взглянула мне прямо в глаза, с чуть тронувшей твёрдые губы улыбкой, будто знала, что я понимаю — нельзя вот так, походя, как ни в чём не бывало, сообщать о таких вещах, если ты долго не вынашивал решения и не выбирал время, чтобы заговорить о нём.
— Ты это всерьёз?
— Я сейчас заигрываю сразу с двумя марксистскими группами: с маоистами и с интернационалистами. Эти последние сейчас, как известно, гораздо больше в моде. — Помолчав, она добавила: — Кстати, не нужно, чтобы Энтони знал. Я ещё не решила. Это… я думаю, это побуждение в той же мере интуитивное, что и интеллектуальное.
— Тебе подумалось, что так будет правильно?
— Просто в меньшей степени «неправильно», чем всё другое.
— Это, конечно, что-то совсем иное по сравнению с обычным порядком обращения в другую веру.
— Я понимаю — здесь это выглядит ирреально. Это же Оксфорд. Они значительно больше мудрят и теоретизируют, чем в Англии вообще.
— И в России?
Она натянуто улыбнулась;
— Ты о людях в концлагерях?
— Но… Я хочу сказать — это прекрасно, если живёшь в отсталом обществе крестьянского типа. Но мы сейчас вряд ли подпадаем под эту категорию.
— А мы всего лишь отсталое общество капиталистического типа?
— Всего лишь привыкшее к определённым свободам, нет?
Она взяла ещё сигарету и наклонилась ко мне через стол — прикурить.
— Я не Жанна д'Арк и не питаю её иллюзий. Я ненавижу насилие. И догмы. Я знаю — они считают их необходимым условием перемен. Но я не могла следовать даже католической «партийной линии», я и не пытаюсь делать вид, что в этом плане у меня всё в порядке.
— И всё же?
Она провела кончиком пальца по ободку кофейного блюдечка.
