Родилась бы мужиком, попробовала бы! Лучше один раз родить, чем всю жизнь бриться.
Впрочем, она даже и родить не соизволила. Именно не соизволила — собачка, по ее мнению, куда как удобней-выгодней, нежели младенец!..
Будь Колчин на месте Мыльникова (тьфу-тьфу!), давно бы выдворил псевдо-Шарон псевдо-Стоун за порог.
Ци-Чу — семь ранее упомянутых поводов для развода.
Один из поводов — налицо: болтливость за пределами дома о состоянии дел в доме.
Ну, слаб человек-Мыльников, ну, накалякал своей рукой как бы автограф мастера! От большого уважения, надо понимать, от желания самоутвердиться, надо полагать. Пусть его! От Колчина не убудет, от Мыльникова убудет как от настоящего бойца, но то личное мыльниковское… В конце концов, у китайцев есть на сей счет выражение: «Наколотить себе лицо до опухолей, чтобы выглядеть толстяком». Личное. Пусть и выглядишь толстяком, но физиономия болит, болит, проклятая. Не подавай виду и гуляй дородным мужем. Нужна определенная степень стойкости, чтобы не показать: ой, больно-больно. «Он врет!» и «Он блефует…» — разные ипостаси. Так или иначе, но до второго дана, до заслуженного черного пояса Вика Мыльников довоевал самостоятельно — в сётокане. И пусть его!
А то, что позволяет себе Галина Андреевна, приобщая Колчина к ма-аленьким секретам четы Мыльниковых, — это… непозволительно. Тем более, сама фотографию испросила у Инны. (Колчин и понятия не имел! Да и хрен с ней, с фотографией!)
И была в откровении Мыльниковой провокационная нотка (лучшая защита — нападение!): все вы, каратэки, одним миром мазаны: лишь бы самоутвердиться хоть за счет чего! хоть и за счет слабого пола, а он посильней вашего будет, вот!
До чего доводит жажда превосходства отдельно взятой Инь над мало что подозревающим Ян, Колчин не столь давно, совсем недавно пронаблюдал на Скобелевском, 17.
С него достаточно.
Он сюда, к Мыльниковой, поспел отнюдь не для закрепления пройденного материала.
Галина, блуждая от темы к теме, упомянула-таки «младшего друга».
Что и требовалось. Колчиным требовалось, пусть и молча.
А то Мыльникова не чует!
Колчин молчал.
— Инна действительно не вернулась? А когда она не вернулась? Точно не известно? — осторожно ступила Мыльникова.
«Нет…» — промолчал Колчин.
— Даже предположить не могу! — нервически пожала плечами Мыльникова. — Она у меня была… Когда же она у меня была? Совершенно счет дням потеряла! Сидишь в четырех стенах, абсолютно не ориентируешься!
Она лгала. Лгала не очень талантливо. Покопошилась пальцами в опустевшей пачке сигарет, смяла ее, заскребла по целлофану следующей. Идеомоторика. Не давайте рукам волю, называется. Тон — на уровне, на уровне нейтрального беспокойства: надо же как! но я-то при чем?! Руки выдают: еще как «при чем»! Только вот при чем именно?! Мыльникова мыкалась: и сказать — значит, заложить подругу, и не сказать в свете исчезновения подруги — нельзя…
Колчин подтолкнул:
— С кем она здесь была?
— Кто? — идиотически недоуменно переспросила Мыльникова.
Колчин промолчал.
— Ни с кем! А с кем она могла быть?! — что называется, на голубом глазу, вопросом на вопрос ответила Мыльникова.
— Например, со Славой. Лозовских… — предположил Колчин.
Меньше всего он рефлексировал по поводу возможной супружеской измены. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, да! Надо прожить с Инной восемь лет, чтобы отринуть хотя бы подозрения на сей счет. Ди-Жэнь…
Только «старший друг» опирается на личный опыт в сфере взаимоотношения полов. Что и раздражало Колчина.
Тебя, дура, спрашивают, когда и при каких обстоятельствах ты рассталась с Инной!
А ты, дура, неумело пудришь мозги, утаивая от Колчина воображаемые тобой же, дура, действа во избежание последствий для Инны же!
Последствий для Инны уже никогда и никаких не будет. Инны нет. Ее нет в живых, ясно?!
Колчину — ясно.
Мыльниковой — нет. Она строила дурочку, лишь бы не подвести «младшего друга»:
— А кто это?
— Гал-лина… Вы не знакомы со Святославом Михайловичем Лозовских? Они вместе с Инной школу заканчивали. Незнакомы? Он теперь старший научный сотрудник Института востоковедения здесь, в Питере. Давайте позвоним ему? Вместе. Где-то у меня его номер телефона? И рабочий, и домашний. Инна мне записывала на случай… на всякий случай… — Он естественно извлек записную книжку, перелистал, бормоча как бы про себя: — На работе в такое время — вряд ли. Домой? А! Вот!
— Не надо! — сдалась Мыльникова.
— Почему? — риторически удивился Колчин. Весь — сама непосредственность.
— У него сложно. В семье… — сдалась Мыльникова.
— То есть? — сама непосредственная непосредственность!..
— Если вы станете с ним говорить, он… сразу не так поймет. А если я… то — Даша…
— Даша?
— Его жена. Она… Ну как вам сказать… В общем, женским голосом ему лучше не звонить.
— Но у меня мужской голос! — отомстил дураком на дурочку Колчин.
— Не надо, пожалуйста… — окончательно сдалась Мыльникова, с аннексиями и контрибуциями. — Тем более вам, Юрий. Хотя у них ничего не было! Не было, клянусь вам! Не было!
— И не сомневаюсь… — Он выдержал паузу. Сменил амплуа дознавателя на амплуа сообщника: — Вы понимаете, Галина, что вашей подруги, моей жены, — нет.
— Понимаю, понимаю, — согласно закивала Мыльникова и вникла в смысл: — То есть как нет?!
— В Москве нет, — пояснил Колчин, контролируя: не переборщил ли? — Она, вероятней всего, осталась в Петербурге. Где? Когда? У кого?
— У меня она была, у меня… — перебирая возможные варианты, включилась Мыльникова. — Ночевала. Со Славой была… Ой! Не ночевала, нет! Не с ним! То есть… У них ничего не было, Юрий, ничего!
— А что было? — устал Колчин.
— Ничего… Слушайте, я не могу здесь больше оставаться! Поймите, не могу!
Что ж не понять? Четыре стенки хранили след, пусть и незримый, от присутствия Инны и-и… робкого ухажера давних лет. Хорошо бы куда-нибудь!
— Мы сейчас быстренько соберемся и поедем, так? — не спросил, не предложил, но распорядился Колчин. Глянул на часы: всего-то четверть одиннадцатого. Однако насыщенные сутки выдались, насыщенные!
Куда? Зачем? На кой?
Мыльникова даже не задалась вопросом. Согласно закивала. Подчинилась. Даже на огонек к семье Лозовских — согласна. Лишь бы свалить с себя часть ответственности. Невелика же дистанция между полной «отрицаловкой» и полной капитуляцией.
— Переоденетесь? — с нажимом посоветовал Колчин.
Одета Мыльникова была с претензией: но… то ли пеньюар для интенсивных постельных упражнений, то ли наряд для встречи гостей — у нас все по-домашнему, но эка!
— Мы — куда? — Теперь-то она задалась вопросом, когда возникла необходимость смены одежки. Женщины есть женщины, да уж…
— Я хотел бы успеть сегодня поужинать, — сказал Колчин. — Заодно и поговорим…
— Не отвернетесь? — попросила Мыльникова. При этом подмигнув. Тик, прах его побери!
Он прошел на кухню и сосредоточился на виде из окна.
Трансформаторная будка, голотелые деревья, нетвердый слой снега, почти новогодние подмигивания (тик! тик!) елочных гирлянд в окнах дома напротив — уже готовятся, до Нового года, до нового счастья — всего-то неделя.
За спиной скрипнули дверцы платяного шкафа, отшуршали вешалки с нарядами, отзвучало: «Ч-черт, совершенно надеть нечего!»
Потом стремительно ворвалась Мыльникова.
Он непроизвольно обернулся: готова?
— Извините! — извинилась Мыльникова, роясь в косметических причиндалах на верхней крышке холодильника. — Я — быстро! А! Вот она! — Выудила некую мазилку и прыгнула назад, в комнату.
Всё бы ничего, но не только деревья за окном голотелы, Мыльникова заскочила на кухню нагишом, в одних только трусиках типа «а разве на мне что-то надето?».
Так посмотреть — подчинившийся сообщник, до условностей ли, главное — побыстрей бы!
Эдак посмотреть — откровенная провокация: мужик что надо, а прошлые — ничто, и тот, что вот-вот вернется с прогулки вместе с псом, — тоже ничто, а я еще ничё, да? опять же «младший друг» вроде бы навсегда пропал, не могу ли чем-либо…
Она, Мыльникова, была еще — ничё…
Колчин усмирил стихийное восстание плоти. Хмыкнул. Тень, знай свое место!
«Не отвернетесь?» — с явным намерением показать, чем богаты. Чем вы богаты, тем мы рады.
Вот уж нет. На такое откровенное фу-фу Колчин не купится. Ну да, как сказано не им, вы не поймете сути идиотизма, пока не пройдете через него, но, пройдя, вы имеете право сказать себе: «Черт возьми! А вот теперь я это использую!»
Ибо на ночь глядя под Рождество в кабак лучше являться не одному верзиле — привлекая недоуменное внимание: чего это он один? поесть? охмурить?
