— Много? — спросил я, кивнув на машинку.
— Ни страницы, — ответил он. — И ни строчки.
Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с «Эрикой». Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет некапризная, безотказная, но ревнивая…
— Вернули? — спросил я тихо.
— Да, — ответил он мрачно. — Редактор… что за скотина! Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
— Мне тоже, — посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не любил признаваться в неудачах. — Что думаешь делать?
Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
— Надо отыскать способ, — сказал он наконец. Глаза у него были совсем загнанные. — Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и возвращают… И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать внимание, не дать оторваться… Только бы найти эти слова!
— Допивай, — сказал я, — а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше купить.
— Я найду способ, — сказал он с твердостью прижатого к стене.
— Как писать хорошо?
— Так, чтобы приняли.
Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть треклятый редакторский барьер, а то кретины рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и умным, рубят из элементарной зависти — все редакторы пишут, рубят из-за необходимости пропихивать родственников и друзей… Увы, от понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
— Как писать так, чтобы приняли? — повторил я медленно, пробуя слова на вкус. — Если ты это сделаешь…
— У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно, да и не смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.
— Да.
Он выцедил остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах чашку, вылавливая последние капли.
— Говорят, — сказал он саркастически, — учитесь на классике… Взял я тут книгу одного современного классика!
Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл посредине, он тут же повел пальцем:
— Вот слабо… Или вот… А посмотри на эти строчки: «Он кивнул своей головой в знак согласия». Каково?
— Пожалуй, — сказал я осторожно, — «в знак согласия» лишнее, раз уж кивнул… И «своей» нужно бы вычеркнуть, — продолжил я. — Чужой не кивнешь.
— И саму «голову» тоже убрать, — победно закончил он. — Ибо чем еще можно кивнуть? «Он кивнул» — и все. Нет, я такую чепуху не читаю. Достаточно встретить в романе одну такую фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел заметить еще на прилавке.
— Может быть, там мысли умные…
— Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна яркая форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.
— Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не может быть, чтобы…
Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
— Я уверен, — сказал он угрюмо, — что лучшие произведения заклинания, заговоры. Гениальные поэты или прозаики из народа — их называли колдунами — умели так подбирать слова, что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!
— Люди были повосприимчивей, — пробурчал я. — Раньше послушают бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: «А оно мне надо?» — Отчасти верно, — неожиданно согласился он. — Потому нам труднее. Потому надо рывком…
Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь… Тот, оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был за инструмент, ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней, лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось. Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и короля наполнило восторгом… Но менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь… А менестрель, оборвав песню, сказал что-то вроде: «Я вознес тебя к престолу, я бросил в пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты — рыцарем вздумал сделать меня!» Дескать, мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых…
Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки…
Я тщательно выскоблил плиту — у коммунальных жильцов на этот счет правила жесткие, — вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я заговорил:
— Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей профессией.
— Правда? — оживился он.
— Мне не веришь, верь Киплингу!
— Гм, все-таки нобелевский лауреат… Правда, на деньги от продажи динамита…
— Но подметил верно?
— Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля! Как минимум.
На другой день я позвонил ему по телефону.
— Привет, — откликнулся он. — Занимаюсь исследованием. Подбираю способы художественного воздействия на читателя!
— Ну и что нашел?
— Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию… Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В «Илиаде» почти все гибнут в десятилетней войне, в «Одиссее» герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына… Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов… Вот как надо писать!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
