Можете быть уверены, я больше не спрашивал его, как он намерен меня использовать. Он дал мне это понять достаточно ясно. И я, раздираемый гордостью, страхом и стремлением услужить ему, старался пока что узнать все, чему мог научиться, и открыть себя силе, ибо это было все, что я мог дать ему. Если он рассчитывал заполучить своего домашнего пророка немедленно, прямо сейчас, ему пришлось разочароваться: в это время я не видел ничего существенного.
Наверное, знание преграждало путь видениям. Но то было время познания. Я учился у Белазия, пока не превзошел его: я научился практическому приложению вычислений, чего Белазий не умел, для него расчеты были таким же искусством, как для меня песни; но я и песни научился использовать.
Я проводил долгие часы в кварталах механиков, и частенько Каналю приходилось оттаскивать меня чуть ли не за уши от какого-нибудь приспособления, густо смазанного маслом. Кадаль ворчал, что после такой работы мне нельзя общаться ни с кем, кроме раба-банщика.
Я записал также все, что я помнил из наставлений Галапаса в медицине, и добавил к этому практический опыт, при любой возможности помогая армейским врачам. Я мог свободно бродить по лагерю и по всему городу, пользуясь именем Амброзия. Я вцепился в эту свободу, словно голодный волчонок в свою первую добычу. Я учился все время, непрерывно, у всех, кого встречал. Я смотрел и на свет, и во тьму, и на солнце, и в грязную лужу, как и обещал Амброзию.
Я побывал вместе с Амброзием в святилище Митры, расположенном под фермой, и с Белазием на лесных сборищах. Мне даже разрешалось молча присутствовать на советах графа и его военачальников, хотя никто не предполагал, что от меня будет какой-то прок на войне. «Разве что, — сказал однажды Утер полушутливо, — он будет стоять над нами, словно Иисус Навин, и держать на небе солнце, чтобы дать воинам время закончить настоящую работу. Хотя, если отбросить шутки, похоже, он способен и на большее… Ведь людям он кажется чем-то вроде Вестника Митры или, извиняюсь, щепки от Истинного Креста. Так что он, пожалуй, в самом деле может сделать больше, стоя на холме вместо талисмана, на виду у войска, чем на поле битвы, где он и пяти минут не протянет». А что он говорил позже, когда я в шестнадцать лет отказался от ежедневных занятий фехтованием, которые должны были научить меня хотя бы элементарной самозащите! Но отец мой только смеялся — он-то знал, что у меня есть своя защита, хотя я тогда еще не подозревал об этом.
Я учился у всех: у старух-знахарок, лечивших больных травами, паутиной и морскими водорослями; у бродячих коробейников и шарлатанов; у коновалов, гадателей, жрецов… Я прислушивался к разговорам солдат у таверн, к разговорам офицеров в доме моего отца, к разговорам мальчишек на улицах.
Но об одном я не узнал ничего: в семнадцать лет, уезжая из Бретани, я был полным невеждой в отношениях с женщинами. Когда мне случалось задуматься об этом — а такое бывало довольно часто, — я говорил себе, что сейчас мне некогда, что у меня еще целая жизнь впереди, а теперь у меня полно других, более важных дел. Но наверно, на самом-то деле я их просто боялся и потому гасил свои желания работой. Теперь я думаю, что страх этот внушал мне бог.
Я ждал и занимался своим делом — готовился служить отцу.
Тогда я полагал, что важнее ничего нет.
Однажды я сидел в мастерской Треморина, главного механика, очень приятного человека, который позволял мне учиться у него всему, чему только можно, предоставлял мне место для работы и материал, с которым можно было экспериментировать.
Я помню, как в тот день он вошел в мастерскую, увидел, что я вожусь у себя в углу с какой-то моделью, и подошел посмотреть. Когда он увидел, чем именно я занят, он рассмеялся.
— Я всегда думал, что их и так довольно в округе, чтобы ставить новые!
— Я хочу понять, как они их ставили. — Я опустил на место масштабную модель стоячего камня.
Треморин удивился. Я знал почему. Он всю жизнь прожил в Малой Британии, а там этих стоячих камней столько, что люди их просто не замечают, каждый день видят этот каменный лес, и для большинства это всего лишь мертвый камень… Но мне всегда казалось, что эти камни о чем-то говорят, и нужно было узнать, что именно; но Треморину я этого говорить не стал. Я просто добавил:
— Я пытался повторить это в малом масштабе.
— Ну, так могу сказать тебе сразу: пробовали — не действует. — Он взглянул на ворот, который я приспособил для того, чтобы поднять модель. — Это подходит только для стоящих вертикально, и то лишь для самых легких, а для перемычек и вовсе не годится.
— Это я уже понял. Но у меня есть одна мысль… надо попробовать иначе.
— Ты только зря тратишь время. Возьмись-ка лучше за что-нибудь нужное, такое, что может пригодиться. Но эта идея легкой передвижной лебедки и впрямь стоит того, чтобы над ней подумать…
Через несколько минут его отозвали. Я разобрал модель и уселся за новые расчеты. Треморину я о них говорить не стал: у него было множество более важных дел. Все равно он бы только посмеялся, если бы я сказал ему, что поднимать стоячие камни я научился у певца.
Вышло этот так.
Однажды, примерно за неделю до того, бродя вдоль рва, что окружал городские стены, я услышал пение. Голос был старческий, дребезжащий и надорванный — голос профессионального певца, которому приходится перекрикивать шум толпы, петь на ветру и на морозе. Мое внимание привлек не голос и не мелодия — ее почти нельзя было разобрать, — а мое имя.
— Мерлин, о Мерлин, куда спешишь ты?
Он сидел у моста, перед ним стояла чашечка для подаяний. Я увидел, что певец слепой. Но его голос — то, что от него осталось, — был верным. И он не стал тянуться ко мне со своей чашечкой, услышав, что я остановился перед ним, он сидел, как сидят за арфой: чуть склонив голову, прислушиваясь к мелодии, — и пальцы его шевелились, словно перебирая струны. Видно, некогда он певал и в королевских чертогах.
Мерлин, о Мерлин, куда спешишь тыРанним утром со своим черным псом?Я искал золотое яйцо,Алое яйцо морского змея,Что лежит под камнем у моря.Собирал я щавель в лугах,Зеленый щавель и златые травы,Золотой мох, дарующий сон,Срывал я омелу с дуба, ветвь друидов,Что растет в чаще леса над бегущим ручьем.Мерлин, о Мерлин, возвращайся из леса,Уйди от ручья!Оставь дуб и златые травы,Оставь щавель на заливных лугах,И алое яйцо морского змеяВ пене под камнем у моря!Мерлин, о Мерлин, оставь свои поиски!Грядущее открыто лишь Богу.
Теперь эта песня известна не менее, чем песня о девице Марии или о короле и сером тюлене, но я услышан ее впервые. Когда певец узнал, кто остановился послушать его, он, казалось, был польщен тем, что я присел рядом с ним и стал расспрашивать его. Помнится, тогда, в первый раз, мы толковали в основном о песнях и еще немного о нем самом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
