— Ну что, я красивая? — спросила она.
— Да.
— Выгляжу молодо?
— Да.
— Сколько лет ты мне дашь?
— Столько же, сколько вам на свадебной фотографии.
— Да как ты смеешь! Я слышать не хочу о свадьбе, не желаю о ней и вспоминать. Пошла вон отсюда, дура! Оставь меня в покое…
* * *
Она села в плетеное кресло-качалку под навесом в патио и стала ждать своего возлюбленного, наблюдая за тем, как день постепенно сменяется вечером. Я ждала вместе с нею, не осмеливаясь сказать, что видела, как Камаль уходил, забрав все свои вещи. Зулема раскачивалась в кресле и всеми мыслями и чувствами призывала столь желанного любовника. Я же тем временем клевала носом, сидя рядом с нею на стуле. Приготовленный обед, оставленный на столе в кухне, успел скиснуть, а из спальни выветрился аромат свежих лепестков. В какой-то момент я отключилась и проснулась уже около одиннадцати. Разбудил меня не шум, а, наоборот, полная тишина, отсутствие каких бы то ни было привычных звуков. Молчали цикады, замерли, словно неживые, листья на деревьях в патио, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Исчез и наполнявший дом в последние дни аромат страсти. Хозяйка по-прежнему неподвижно сидела в кресле, сцепив руки; ее платье было измято, из глаз капали слезы, тушь и тени растеклись и смешались у нее на лице в виде разноцветных разводов. Больше всего она походила на забытую под дождем театральную маску.
— Сеньора, не стоит больше ждать, идите лучше поспите. Кто его знает, может быть, он вообще до утра не придет… — стала я умолять хозяйку, но та даже не пошевелилась.
Так мы и просидели в патио всю ночь. У меня стучали зубы, по спине стекал холодный пот — я, возможно, не поняла, но почувствовала, что от нашего дома в ту ночь отвернулась удача, уступив место горю и несчастьям. Впрочем, у меня не было ни времени, ни желания копаться в собственных догадках и переживаниях. Я очень беспокоилась за Зулему, потому что видела: у нее в душе будто что-то надломилось. Мне было страшно смотреть на нее: она уже не была той женщиной, которую я так хорошо знала; за какие-то несколько часов она превратилась в нечто вроде огромного бесформенного растения. Я приготовила кофе и принесла ей, надеясь, что привычный утренний ритуал поможет, подтолкнет ее к тому, чтобы вновь стать самою собой, но убитая горем женщина даже не прикоснулась к терпкому живительному напитку. Она по-прежнему сидела в кресле, как неживая, — кариатида, чей неподвижный взгляд был устремлен в какую-то точку на другой стороне двора. Я сделала пару глотков, но кофе показался мне до ужаса крепким и горьким. В конце концов мне удалось заставить хозяйку встать с кресла, и я за руку отвела ее в спальню, где помогла раздеться, стерла с ее лица влажной салфеткой большую часть косметики и уложила находившуюся в полуобморочном состоянии женщину на кровать. Я не ушла сразу, а посидела рядом с Зулемой, пока не удостоверилась, что она дышит ровно и глубоко. Что ж, по крайней мере за ее жизнь можно было не беспокоиться. Другое дело — состояние ее души: она продолжала беззвучно плакать, а ее лицо по-прежнему закрывала внешне прозрачная, но почти непроницаемая для взгляда пелена. Она смотрела на меня в упор, но, похоже, видела мой силуэт как сквозь густой туман. Через некоторое время я вышла из спальни и отправилась открывать ставни и дверь магазина. Только тут я вспомнила, что вот уже много часов — со вчерашнего дня — ничего не ела. Чувство голода, помноженное на страх и отчаяние, напомнило мне о том времени, когда я скиталась по городу, не зная, где буду ночевать и что буду есть. Именно в таком состоянии меня и подобрал Риад Халаби. Чтобы заглушить голод, я взяла лакричный леденец и стала лизать его. При этом я всячески пыталась отвлечься от мрачных мыслей — надо признать, без особого успеха. Как и следовало ожидать, в какой-то момент в «Жемчужину Востока» заглянули три девушки, которым, ясное дело, хотелось знать, куда же девался Камаль. Я сказала им, что его нет и что ждать и даже вспоминать его нет никакого смысла, потому что на самом деле он был вовсе не человек, да-да, он ведь не существо из плоти и крови, а злой дух, демон, эфрит, принявший человеческий облик и перенесшийся в наши края по собственной злой воле лишь для того, чтобы смутить их умы и души, а если подвернется возможность, то и попортить им кровь, но теперь можно не волноваться, тот же ветер судьбы, который забросил его в Аква-Санту, унес исчадие ада обратно в огнедышащую пустыню. Выслушав меня, девушки отправились на площадь обсуждать касающуюся каждой из них новость; естественно, очень скоро об исчезновении Камаля стало известно всему городу, и к магазину потянулись любопытные, жаждавшие выяснить, правда ли это, и если да, то что именно произошло у нас в доме.
— Знать ничего не знаю. Ждите, пока приедет хозяин. — Эти слова я твердила как заклинание; ничего более умного и убедительного мне в голову не приходило.
В полдень я приготовила суп и решила отнести его в комнату Зулемы; я надеялась, что мне удастся покормить ее хотя бы с ложечки, но у меня самой подкашивались ноги и дрожали руки, и в итоге я еще на кухне перевернула тарелку и пролила суп на пол. Вскоре стало ясно, что нам с хозяйкой в тот день будет не до еды: так и не придя в себя после ночи ожидания, она встала с постели, но не смогла даже выйти из комнаты; она раскачивалась из стороны в сторону с закрытыми глазами и что-то монотонно бормотала себе под нос. Неожиданно это неразборчивое бормотание сменилось пронзительным жалобным криком, похожим на плач раненой сирены.
— Успокойтесь! Камаль не вернется. Если вы не можете без него жить, отправляйтесь его искать. Любого человека можно разыскать, если очень хотеть. Другого способа нет. Вы меня слышите, сеньора? — От страха я даже схватила ее за плечи и несколько раз сильно тряхнула; мне хотелось вывести хозяйку из ее мучительного состояния.
Зулема мне не ответила; в тот день у нее частично отшибло память, по крайней мере испанский она забыла начисто, и больше никто не слышал от нее ни слова на этом языке. В конце концов мне удалось снова уложить ее в постель, и, когда она успокоилась, я прилегла рядом с ней, напряженно прислушиваясь к ее дыханию. В итоге мы так и уснули, прижавшись друг к другу, обе — каждая по-своему — измученные и выбившиеся из сил. Такими нас и увидел Риад Халаби, когда вернулся домой вскоре после полуночи. Его фургончик был доверху набит новыми товарами для магазина, а кроме того, он, как человек заботливый, не забыл про подарки для своих близких: жене он привез кольцо с топазом, мне — платье из органзы, а Камалю — две рубашки.
— Что у вас тут случилось? — не на шутку испуганный повисшей в доме печалью и предчувствием несчастья, спросил он.
— Камаль ушел, — не без труда пробормотала я.
— Как ушел? Куда?
— Не знаю.
— Он же мой гость, он не может уйти просто так, не предупредив меня, не попрощавшись…
— Зулеме очень плохо.
— Похоже, тебе еще хуже, дочка. У тебя, наверное, температура.
Он укутал меня как можно теплее, и мне полегчало: вместе с потом из меня вышел страх, лихорадка унялась, температура спала, появился аппетит; что же касается Зулемы, то стало понятно, что ее болезнь куда серьезнее и излечиться от нее будет не так просто. Заболела она от любви — это было понятно всем, за исключением ее мужа; он не желал этого понимать и видеть, он отказывался связывать внезапное исчезновение Камаля с болезнью своей жены. Он не спрашивал, что случилось в его отсутствие, наверное, потому, что догадывался, каким будет ответ, но одно дело — догадываться, а другое — знать. Добейся он от кого-нибудь подтверждения правильности своих предположений, и ему пришлось бы мстить как изменнице-жене, так и предателю-родственнику, а он, как можно догадаться, был слишком жалостлив и мягкосердечен — ему совсем не хотелось отрезать жене груди, а затем разыскивать ее любовника хоть на другом конце света, чтобы отрезать ему гениталии и засунуть в рот, как того требовали традиции предков.
Зулема внешне успокоилась и вела себя еще тише, чем прежде: она почти все время молчала, иногда плакала и полностью потеряла интерес к еде, к радио и даже к подаркам мужа. Она стала худеть, а через три недели ее кожа приобрела оттенок сепии, словно от самой Зулемы осталась лишь фотография, сделанная давно, еще в прошлом веке. Единственное, что могло вызвать у нее сильную реакцию, — это присутствие Риада Халаби и любая его попытка как-то пожалеть и приласкать ее. Она отскакивала, словно ошпаренная, и взгляд ее в эти секунды выражал лишь одно чувство — ненависть. Мне пришлось на некоторое время прервать занятия у учительницы Инес, и я практически перестала появляться в магазине; не возобновились и былые еженедельные походы в кино, и все потому, что я не могла даже на шаг отойти от хозяйки: весь день и большую часть ночи я проводила рядом с ней. Риад Халаби даже нанял двух продавщиц, чтобы убираться в «Жемчужине Востока» и стоять за прилавком. Единственное хорошее воспоминание об этом периоде моей жизни связано с тем, что именно в те дни хозяин вновь вспомнил о моем существовании и стал относиться ко мне как прежде, до приезда Камаля; он снова просил меня почитать ему вслух, рассказать придуманную мной сказку, мы снова играли в домино, и он опять поддавался, чтобы я ощутила радость выигрыша. Несмотря на тягостную атмосферу в доме, мы вдвоем даже находили поводы, чтобы иногда посмеяться.
