Наконец весь этот ужас заканчивается. Я веду Дорис в раздевалку, чтобы она взяла там свою накидку, и мы выходим на улицу. Все хлопают в темноте дверцами машин и хохочут. Я помогаю Дорис забраться в машину. Она спрашивает, не хочу ли я домой и лягу спать. Дорис не то говорит что-то о музыке, не то спрашивает, где я живу. Ей известно, что мой отец работает в нашей школе дворником, но она об этом не говорит.
Отец дважды попадается мне на глаза. На этом балу он выполняет еще и роль вышибалы. Кроме того, он провожает до туалета тех парней, кому это становится необходимым. Он следит, чтобы там хотя бы не так много пили, и убирает рвоту, если кому-нибудь станет плохо. За эту ночь он получит пять долларов — как раз столько, чтобы заплатить за мой дурацкий смокинг. Я бы не согласился еще на одну такую ночь, как эта, даже за пятьдесят долларов.
Я вижу, как Эл отплясывает со своей подружкой. Он не бог весть какой танцор, но она из тех девушек, которые могут танцевать хоть с буйволом и все равно он будет выглядеть изящным. Эл танцует на раз-два-три под любую музыку. Он ее даже не слушает. В своем смокинге он похож на киношного гангстера. У него в петлице белая гвоздика, но все равно он мог бы сойти за Брайана Донлеви в роли Гарри-Гелиотропа.
Дорис спрашивает меня о птицах. Как раз об этом мне и не хочется с ней говорить. Если б я думал, что это ей действительно интересно, я бы мог многое рассказать, я бы прекратил этот дурацкий танец, мы бы сели, и я бы все ей выложил. Я внимательно смотрю на нее и понимаю, что это обычная болтовня во время танца. Иногда мне кажется, люди только и делают, что играют в игры — всевозможные игры по сложным правилам. Нынешний бал — одна из таких игр со своими правилами. Одно из которых предписывает говорить, пока танцуешь.
У меня нет часов, и я не могу видеть часиков Дорис, закрытых орхидеей, но часы есть в конце спортивного зала, где мы танцуем. Их завести проволочной сеткой, чтобы они не разбились от случайного попадания баскетбольного мяча, но если посмотреть под нужным углом, то все-таки можно догадаться, какое время они показывают. Оно ползет очень медленно. Я спекся. Уже двенадцатый час, а я обычно ложусь в десять, чтобы поскорее увидеть мой сон. Моя рука устала поддерживать руку Дорис. Иногда я пробую опустить ее немного пониже, давая таким образом отдых плечевой мышце, но это не помогает, мышцы вообще не могут больше выдерживать никакой нагрузки, и обе руки повисают, как плети. Дело заканчивается тем, что я уже не могу их поднять, Дорис смиряется с этим, обнимает меня за шею, крепко прижимается всем телом и продолжает танцевать, положив голову мне на грудь, засунув ее чуть ли не под самый мой подбородок. Теперь ее волосы лезут мне в нос, и это очень щекотно, тогда как орхидея продолжает щекотать мои затылок и шею. Обе мои руки заняты, потому что приходится делать вид, что я обнимаю Дорис где-то внизу. А кроме того, Дорис вовсю напирает на меня своими большими грудями, упругими, как надутая автомобильная камера. От всех моих тренировок и упражнений, которые должны были подготовить меня к тому, чтобы полететь, моя грудина сильно выпятилась вперед — значительно больше, чем у других людей, — так что груди Дорис как раз обхватывают ее с обеих сторон. Должно быть, мы красивая пара. Ведь мы с ней подходим друг к дружке, как два бревна сруба, уложенные в «лапу».
Наконец весь этот ужас заканчивается. Я веду Дорис в раздевалку, чтобы она взяла там свою накидку, и мы выходим на улицу. Все хлопают в темноте дверцами машин и хохочут. Я помогаю Дорис забраться в машину. Она спрашивает, не хочу ли я вести сам. Дурацкий вопрос. У нас в семье не водит никто. У нас и машины-то никогда не было и, наверное, уже никогда не будет. Отец, по-моему, и в автомобиле-то никогда не ездил.
Услышав мое «нет», она вставляет ключ в зажигание и поворачивает его. Машина почти новая, «бьюик», — последняя модель, ее начали выпускать лишь перед самой войной. Двигатель восьмицилиндровый, очень мощный, но все достоинства сводит на нет эта дурацкая новинка, автоматическая коробка передач. Она позволяет водить машину, даже не зная, что такое передачи и как они переключаются. Отец говорит, что скоро, наверное, выдумают авто, где не надо рулить. Люди будут давить друг дружку почем зря, даже не зная, как это делается.
Дорис оборачивается ко мне. Ее лицо в свете огоньков на приборной панели кажется мягким и нежным, как птенец канарейки. Накидка сползла с плеч, и Дорис выглядит почти голой. Она протягивает руку и включает радио. Должно быть, она его заранее настроила на нужную радиостанцию, а может, даже позвонила туда, чтобы заказать подходящую музыку. Раздается «Серенада Солнечной долины» Глена Миллера. Эта вещь мне по-настоящему нравится, в ней есть внутренняя целостность и полнота, как в песне хорошего кенара.
— Давай прокатимся в Медию. Что бы я ни ответил, мы все равно туда поедем. Скорее всего, она уже там все разведала и даже наметила предстоящий маршрут. Я откидываюсь на спинку и расслабляюсь. Пускай будет, что будет. Похоже, этой ночью она меня все-таки трахнет. Правда, ей нужно вернуться к двум. Светящийся в темноте зеленым циферблат на приборной панели подсказывает, что сейчас без четверти час. Интересно, сколько всего может произойти за один час?
Дорис не слишком-то обращает внимание на то, чему ее учил отец. Она закладывает лихие виражи, гонит вовсю по дороге, где не разъехаться двум машинам, и пролетает под нависающими над самой дорогой ветвями деревьев, растущих уже в Медии, со скоростью никак не меньше пятидесяти миль в час. На прямом отрезке под каменными сводами высокой железнодорожной эстакады она выжимает почти семьдесят. Она такая маленькая, что если кто проедет навстречу, он едва увидит ее выглядывающей из-за руля. Я опускаю глаза, наклоняю голову и пытаюсь сосредоточить внимание на ее крохотных серебряных туфельках, нажимающих то на акселератор, то на тормоз. Интересно, что сейчас делает Перта? Что случится с моим сном, если моя верхняя часть впаяется в бардачок, а место нижней части займет раскаленный восьмицилиндровый двигатель?
Она действительно выбрала укромное местечко. Мы сворачиваем на грунтовую дорогу, такую узкую, что ветки с обеих сторон царапают бока нашей машины. Дорис ничего не говорит, только рулит, пристально вглядываясь в темноту, чтобы не въехать в какую-нибудь рытвину. Все идет по полной программе. Я чувствую себя свечкой на именинном пироге, которую вот-вот задуют.
Мы переезжаем на этой чудовищной машине через небольшой ручей, и дорога заворачивает в никуда: впереди только скалы. Дорис наконец останавливает машину, ставит ее на ручник, выключает мотор и гасит фары. Затем она поворачивает ключ зажигания, чтобы радио продолжало работать. В этой машине есть все. Только вот проезжает на одном галлоне бензина всего миль девять; какого черта эта легковушка жрет, словно грузовик?!
Сперва Дорис просто сидит в машине, держась за руль, будто ребенок, делающий вид, что крутит баранку, в то время как на самом деле автомобиль стоит на месте. Я поднимаю голову и сажусь прямо. Поворачиваюсь к ней и кладу на сиденье согнутую в колене левую ногу. Сейчас что-то произойдет. Кажется, мне будет не слишком удобно.
Дорис залезает с коленями на сиденье. В темноте мне видно, что она оставила туфли внизу, рядом с педалями. Протягивает руку с орхидеей на запястье, чтобы я снял ее.
— Хотелось бы сохранить ее на память. Эти слова она говорит уже в то время, когда я пытаюсь снять в потемках аптекарскую резинку. Она мне помогает, запястье извивается в моих руках, будто змея. Когда я наконец сдергиваю резинку, Дорис берет у меня орхидею и кладет на полочку над бардачком. Я вижу темное увеличенное отражение цветка в изогнутом ветровом стекле, оно кажется мне пугающим. Весь салон наполняется запахом орхидеи.
Я ожидаю, что сейчас произойдет один из тех потрясающих разговоров, которые обычно начинаются со слов: «Я тебе нравлюсь?» или: «Почему ты притворяешься, что я тебе не нравлюсь?» У меня уже было несколько таких. На эти вопросы практически не существует ответа, который не прозвучал бы либо как оскорбление, либо как ложь. Я уже готовлюсь соврать ради великой иллюзии выпускного бала, но мне даже не приходится этого делать. Дорис начинает что-то мурлыкать в такт музыке и клонится ко мне, покачиваясь взад и вперед, словно танцуя. Ах, этот танец в салоне «бьюика» с автоматической коробкой передач! Я обвиваю ее руками и стараюсь возбудиться. Может, если я сделаю это с Дорис, во сне я сумею повторить то же самое с Пертой. Ведь мой сон состоит из тех вещей, которые мне известны.
Дорис смотрит на меня, и мы начинаем целоваться. Это продолжается долго, и все это время мне с трудом удается делать так, чтобы нос не слишком мешал. Затем она раскрывает губы, так что мне приходится последовать ее примеру. Я стараюсь, как могу. Потом она выдыхает мне в рот, а после начинает всасывать этот воздух обратно! Да так сильно, что я чувствую, как против моего желания воздух начинает поступать мне в рот через мои же ноздри! Боже мой! Это она так целуется или старушка Дорис — вампирша, которая крадет чужое дыхание? И только я успеваю это подумать, как она берет и сует мне в рот весь свой язык! Это все равно как засосать здоровый кусок жевачки. Не могу дышать, разве что через нос. И — просто самому не верится — у меня встает! Оказывается, вся эта дурацкая возня очень нравится моему «старому приятелю». Я пытаюсь скрестить ноги, чтобы скрыть это, а может быть, даже пригнуть его или успокоить, но Дорис не обманешь. Она толкает его животом! Стонет и засовывает язык еще глубже. Ее руки перестают меня обнимать, и я уже думаю, что мы, может быть, исполнили свой долг перед его величеством Балом и все закончено, но она приспускает платье, и из него выскакивают пресловутые сиськи. Теперь они смотрят немного в стороны, а не прямо на меня. И выглядят получше, чем те, в журнале «Нешнл Джиогрэфик».
