него появилась новая женщина, что к ней лежит его дорога… — Чем дальше говорила женщина, тем громче стучали ее зубы, клацали, то ли от гнева, а может быть, от горя.
— Проклятый Ясунори! — раз, и изо рта женщины проросли клыки и снова спрятались за губами. — Я должна была проверить искренность намерений господина моего Ясунори, и вот этою весною я одна-одинешенька ушла из своего дома в Столицу. Но по дороге настигла меня болезнь, истратила я все свои бедные сбережения в пути и с постоялого двора отправила господину моему письмо. Было это десять дней назад…
Ясунори явился. Почему-то он пришел совершенно один, без слуг. Увидел женщину, воскликнул: «Ах, любимая!», руки жал и слезы проливал крупные и частые. Когда женщина услышала от возлюбленного: «Идем же вместе в Столицу», вроде и болезнь ее излечилась, и она кое-как смогла встать на ноги, и когда они дошли наконец-то до реки Камогава, уже была ночь.
«Поскорее бы в Столицу!» — и вот, когда даже ночью гонимая этими только мыслями женщина первой начала переходить через мост, Ясунори вдруг ударил ее мечом в спину. И только получив удар, женщина вдруг осознала истинные намерения Ясунори: убить ее, помеху, здесь, в безлюдном на его счастье месте, а труп сбросить в реку Камогава и убежать… Вот почему он был один. И то, что к реке они пришли ночью, тоже было задумано с самого начала.
Решив, что с первого удара мечом «тачи» он лишил женщину жизни, Ясунори на мгновение привалился к перилам моста перевести дух. И тут женщина восстала, она выхватила у Ясунори меч и вонзила в его грудь, убивая. Ясунори умер, но и сама женщина была тяжело ранена, поэтому ей оставалось жить всего несколько ударов сердца.
— И тогда подумала я, стану я «икирё», живым призраком и убью женщину Ясунори, которая еще жива… — тут зубы женщины заклацали с новой силой. — Срезала я уд Ясунори, выколупала его глаза, а сама себя, вот! Кожу с головы! — и женщина резко сдернула кацуги.
— Ох! — это воскликнул Хиромаса.
От бровей и выше кожа с головы женщины была срезана, и виднелась залитая кровью черепная кость.
— Волосы черные мои, весь мой гнев вобравшие, убили они соперницу проклятую… — глаза женщины лопнули к вискам, а изо рта выросли клыки.
— А-а-а! — завыла она, запрокинув голову к небу. — Какая радость! Какое горе! Какая радость! Какое горе! — пока она так говорила, ее тело стал бледнеть, а когда совсем истаяло, стихли и крики: «Какая радость!» и «Какое горе!»
Настала долгая тишина. А потом:
— Все закончилось, Хиромаса, — коротко прошептал Сэймей. А Хиромаса в ответ только кивнул. Кивнул, а сам все смотрел туда, где исчез призрак женщины, и никуда не двигался. Сэймей и Хиромаса долго стояли на холодном осеннем ветру.
8
На следующий день послали искать под мостом через реку Камогава и со дна реки подняли трупы Фудзивара-но Ясунори и женщины без кожи на голове.
Рассказ 4
Бог заблудившихся в пути
1
Сакура в полном цвету. Цветов раскрылось столько, что от их тяжести ветки гнулись вниз. И ветра нет. Такое безветрие, что на цветущих деревьях не шелохнется ни один лепесток. А с синего неба льется на сакуру солнечный свет.
Усадьба Абэ-но Сэймея. Сидя на открытой веранде, Хиромаса вместе с Сэймеем любуются сакурой, цветущей в саду. Перед ними кувшин с сакэ и чашечки, каждому по одной. Чашечки из черного жадеита на ножке, выполненные в технике «чашечка ночного света».
Виноградное вино
В чашке из ночного света
Возжелаешь пить его
Берись за лютню и садись на коня.
— так воспевал эти привезенные из Китая чашечки поэт Оукан, живший в Ляньчжоу в начале VIII века.
Любуясь сакурой, они пригубливали сакэ, а потом ставили чашечки, и снова любовались сакурой. Так они сидели, как вдруг, внезапно, облетел лепесток сакуры.
Один-единственный лепесток.
Как будто бы солнечные лучи наполнили лепесток светом, и он, не выдержав этой тяжести, сорвался вниз.
— Сэймей! — Хиромаса сказал очень тихо, как будто боялся, что от его дыхания облетят остальные лепестки с цветов сакуры.
— Что? — спросил Сэймей совершенно обычным голосом.
— Я сейчас видел поразительную вещь!
— И что ты видел?
— Я видел, как в полном безветрии упал один лепесток сакуры.
— Хм.
— А ты, что, не видел?
— Видел.
— И что, ты ничего не почувствовал, увидев это?
— Ты о чем?
— Ну, вот получается, Сэймей! Смотри, сколько там цветет цветов на этой сакуре!
— Так.
— И вот, среди этих цветков, которым несть числа, сколько бы ты не пытался их сосчитать, из всех них — один, несмотря на то, что нет ветра, один единственный лепесток — упал.
— Так.
— И я это видел! Чрез несколько дней с этой сакуры один за другим начнут опадать лепестки. И никто уже не разберет, с какого цветка какой опал лепесток. А может быть тот цветок, который сейчас уронил единственный лепесток, это — самый первый цветок из зацветших на этом дереве этой весной?
— Хм.
— Как бы там ни было, я видел, как падал этот лепесток! Это ли не поразительно! — Хиромаса даже повысил голос до громкого шепота.
— И что? — а голос Сэймея как всегда, самый обычный.
— Ты тоже сейчас это видел, и неужели ты ни о чем не подумал?
— Ну, думать-то я думал…
— Подумал, значит!
— Да.
— А о чем?
— Например, как бы это сказать… Я подумал, что опавший с сакуры лепесток наложил заклятие, «сю» на тебя, Хиромаса…
Хиромаса сразу вроде не понял, что ему сказал Сэймей, и даже переспросил:
— Что ты говоришь? Какое отношение имеет падение лепестка сакуры к заклятиям «сю»?
— Ну, имеет, а можно, наверное, сказать, что и не имеет…
— Чего?!
— В твоем случае, Хиромаса, пожалуй, такое отношение было.
— Эй, подожди, Сэймей! Мне совершенно не понятно, о чем ты сейчас говоришь! Получается, что если в моем случае отношение было, то в чьем-то другом случае такого отношения не будет?
— Так оно и есть.
— Не понимаю!
— Понимаешь, Хиромаса.
— Что?
— Падение лепестка с ветки — это всего лишь падение, не более.
— Хм.
— Но вот если это падение однажды увидит человек, то тут и появится «сю».
— Опять «сю»? Когда ты начинаешь говорить про «сю», то у меня такое ощущение, что даже самый простой разговор становится запутанным!
— Ну, послушай, Хиромаса!
— Слушаю.
— Например, есть «красота».
— Красота?
— Да, «красивое», «приятное» и
