Оказалось, что мое опасение за жизнь (в итоге за судьбу рукописи) было не только на языке, — сидело в глубине, в подкорке. Впоследствии это уловила электроника и протокольно зафиксировала в выданном на руки итоговом эпикризе. Вот то место: «За время нахождения пациента в отделении реанимации отмечались отдельные эпизоды спутанности сознания, а также неадекватности». Судя по всему, за пять с лишним суток пребывания в ОРИТ иногда я заговаривался — соответственно, значит, сболтнул лишнее… Теперь же в кабинете хирурга на прямо поставленный вопрос ответил кратко, уклончиво:
— О чем книга? О жизни, доктор… О нашей мучительной жизни. Ну а вам-то признаюсь: о медицине тоже.
Левая бровь изогнулась, пошла вверх.
— Было бы интересно подержать издание в руках.
В башку явилась шальная идея:
— Если не возражаете, профессор, я готов посвятить вам многолетний свой труд… По чести говоря, лично вам жизнью своей обязан.
Возникла короткая пауза, показавшаяся мне вечностью.
— Сочту за честь, — был ответ визави.
Вслед Калинников протянул свою визитную карточку.
Эпилог
Во многой мудрости много печали.
Екклесиаст
В соответствии с правилом пишущих дал я рукописи срок хорошенько отлежаться в темном месте. Затем по наитию достал заветную папку, неспешно перечел второпях написанное. Перевернув последнюю страницу, час-другой провел в полной самоизоляции. В какой-то момент из глубины сознания явилась мрачная мысль, что в книге нет конца.
Это был почти приговор. Мне стало нехорошо. Вспомнилась молодость, когда я, стиснув зубы, трудился в самой авторитетней газете той поры — «Советской России». Нашим главным редактором был Зародов Константин Иванович — общепризнанный газетный «волк» с острейшим политическим чутьем. Бывало, в наш вместительный редакционный конференц-зал без приглашении приходили послушать монологи Зародова газетные асы столицы: из «Правды», «Известий», «Литгазеты», даже иностранные корреспонденты.
Следует заметить, Константин Иванович уважительно относился к своим сотрудникам — подчас выводил проштрафившихся из-под ударов партийных мурз, что придавало пишущей братии творческий азарт, смелость. При этом Константин Иванович был скуп на комплименты, на похвалу, за редким исключением. На его языке было три оценочных балла: «Срочно в номер», «Нормальный материал», самый же низкий — «Нет конца!». В связи с убийственной резолюцией, зиявшей в левом верхнем углу на первой странице, приходилось порой перелопачивать весь материал. А это дело мучительное.
Резолюции комплиментарные передавались по цепочке как приказ Главного для ответсекретаря, — обычно гуляли по редакции из уст в уста. Ну а обескураживающее «Нет конца» или же «Нужен конец» втихомолку вручались автору с визой «КЗ» (Константин Зародов). На редакционном языке это называлось «получить козу». Причем от нее не были застрахованы даже «золотые перья». Никто не делал из этого ни драмы, ни секрета, реагировали же по-разному. Спецкор Юрий Грибов в таких случаях тихо удалялся в съемную редакционную «берлогу»: день-два не подавал признаков жизни. Егор Яковлев почему-то на цыпочках удалялся в свой отдельный кабинет, где мог просидеть чуть ли не до полуночи. Друг мой Юрий Черниченко в таком разе немного базарил. Идя по длинному редакционному коридору с поднятыми над головой листами, озорно приговаривал: «Кому КОЗУ? Дорого не возьму!». Это была своего рода психотерапия на нервной почве. Таким образом подзарядившись, наш авторитет находил пристанище, оккупировал первый же попавшийся чужой стол — и не разгибался часа два-три! Затем на полусогнутых летел в машбюро. Пока странички «перебеляли», мы с Юрой в шахматишки блиц сгоняем… И никаких там мук творчества.
Длинновата получилась у меня преамбула. По сути-то разогрев, чтобы преодолеть нервное оцепенение в связи с тягостным делом. К тому ж добровольным. Ведь не было ж приказа: по собственной воле, самолично себе «козу» поставил.
Скрепя сердце убрал тяжелую папку с глаз долой. Перед собой положил чистый лист хорошей бумаги. Воздел взор к потолку и сразу же утратил контроль над временем.
Из оцепенения вывел телефонный звонок:
— Звонят из фонда социального страхования. Вам выделена путевка в санаторий «Лесная поляна».
— Это очень далеко?
— Под Серпуховым… На сбор три дня. Путевка горящая.
Все планы насмарку: явно небеса вмешались. Потому и не взял в дорогу писчей бумаги. На всякий случай положил в сумку диктофон да чистую кассету.
…Соседом по блоку оказался приблизительно мой сверстник: седовласый, длинноногий, немного смешной, добродушный. Ну прямо Жак Паганель, шагнувший в нашу бучу из кино «Дети капитана Гранта». Жил тихо, беззвучно, как келейный затворник.
Лицом к лицу встретились только на четвертый день. Церемонно раскланялись. Не сговариваясь, спустились в столовую. Да и незаметно привязались друг к другу.
Неожиданно выяснилось: Аркадий Семенович до недавних пор служил по ведомству высокой статистики. По сей день не утратил связи с трудовым коллективом. Более того, по силе возможности интересуется жизненными проблемами страны. По собственному его выражению, держит нос по ветру, а хвост пистолетом.
Надо признаться, я мало что знал о специфике деятельности чиновников вышеупомянутого казенного учреждения. Хотя всуе — порой безо всякого на то повода — цитировал ходячее выражение: «Есть ложь обычная, есть ложь наглая и… статистика!». В шутку не преминул щегольнуть своей эрудицией и теперь, о чем тут же и пожалел. Но, как молвится, слово не воробей… Визави, однако, не обиделся — лишь нервно дернул мочку уха. Выдержав паузу, спокойно изрек:
— Без статистики, брат, тоже не проживешь. Особенно в такое время, как нынешнее.
В самом деле, общество, госструктуры проявляют порой повышенный интерес к цифири, несущей информацию, казалось бы, о простейших понятиях человеческой жизнедеятельности. Соответственно и общество на это реагировало: возбуждаясь, раздражаясь, сердясь на власть предержащих. Впервые статистика как общественное явление заявила о себе в 80–90-х годах позапрошлого века. Ее служащие шли чуть ли не в одном ряду с бунтарями, революционерами. Оружием были не вилы, не топоры и не самопалы — всего-навсего живая цифирь, отражающая положение дел в якобы процветающей и благополучной стране. По большому счету, можно сказать: не без участия статистиков в России произошли революционные события в 1905-м, затем и в семнадцатом году.
После того статистики как-то надолго сникли. Но вот в конце 50-х — начале 60-х в советском обществе возникла тяга к точной информации. Тут-то на первый план и вышли «очкарики», вооруженные правдивой цифирью под грифом «совершенно секретно». Их востребованность подогревалась жгучей критикой очковтирательства, когда оборзевшие чиновники нагло выдавали желаемое за истину. Иными словами, без зазрения совести дурачили свой народ. Недовольство властными структурами год от года усиливалось, критическая масса нарастала… Собственно, на этой волне и произошел пресловутый переворот образца 91-го года.
Схема эта несколько упрощенная, и все же рациональное зерно в ней определенно есть. К тому же мне, в частности, представилась возможность проверить концепцию сравнительно с мнением профессионала. Напрямик спросил Аркадия Семеновича:
— Есть такое мнение: закоперщики перестройки предали огласке секретные данные ЦСУ, тем самым взбудоражив инертные слои общества… Или же это всего-навсего вымыслы теперешней оппозиции?
— И то и другое… Всегда были, есть и будут такие понятия, как военная тайна, государственные секреты. Обобщенно — это информация для служебного пользования.
— Но она ж ведь должна быть объективной, точной.
— По возможности, разумеется. Хотя погрешности не исключены.
— Ну а коль умышленно ошибаются, причем с определенным политическим расчетом… Как это называется?
Собеседник заерзал в кресле, словно почувствовал неладное.
— Вы что-то конкретнее имеете в виду. У вас есть пример?
Меня вдруг озарило: вспомнил о незаконченной рукописи. Точнее, медицинский ее раздел. Выложенная фактура нуждалась в обобщающей цифири. На всякий случай спросил Аркадия Семеновича, владеет ли он медстатистикой? Не без апломба было сказано:
— Сидел на ней последние тридцать лет. — После паузы добавил: — Там такие есть дебри, черт ногу сломит.
— В таком разе будьте моим… Вергилием.
— Слишком велика честь. Но попробую… Только после ужина.
Наше политзанятие началось прямо в столовой. Я пожалел, что не прихватил диктофон. Затем беседа продолжилась в комнате соседа. К тому времени я уже понял, что недавний пенсионер малопопулярного ведомства мог бы стать классным лектором, а то, пожалуй, и пропагандистом широкого профиля.
