— Завтра вечером ее парень пойдет на танцы с кем-нибудь другим, — сказал Латтинг. — От этой мысли у меня разрывается сердце.
— Я бы не задумываясь дал ему хорошего пинка, — отозвался Карлсон.
Латтинг приоткрыл простыню.
— Эти девушки — некоторые из них — носят такие потрясающие короткие стрижки. Кудряшками, но короткие. И слишком много макияжа. Слишком… — Он запнулся.
— Что ты сказал? — спросил Морено.
Латтинг еще немного приподнял простыню. И ничего не сказал. В следующие мгновения слышался шорох простыни, открываемой то там, то здесь. Лицо Латтинга побледнело.
— Ого, — пробормотал он наконец. — Ого.
Морено интуитивно замедлил ход.
— Что там, парень?
— Я только что кое-что обнаружил, — сказал Латтинг. — У меня все время было такое чувство: на ней слишком много косметики, и эти волосы, и еще…
— Что?
— Боже мой, вот это да, — произнес Латтинг, едва шевеля губами, одной рукой ощупывая свое лицо, чтобы понять, какое на нем сейчас выражение. — Хотите, скажу вам кое-что забавное?
— Давай, рассмеши нас, — сказал Карлсон.
«Скорая» еще больше замедлила ход, когда Латтинг сказал:
— Это не женщина. То есть не девушка. В общем, я хочу сказать, она не женского пола. Понимаете?
Машина уже ползла еле-еле.
В открытое окно ворвался ветер, прилетевший со стороны едва забрезжившей над морем зари, двое людей на переднем сиденье повернулись и уставились на тело, лежащее на кушетке в глубине фургона.
— А теперь скажите кто-нибудь, — произнес Латтинг так тихо, что они едва могли уловить слова, стало ли нам от этого лучше? Или хуже?
Никто не ответил.
А волны одна за другой накатывали и обрушивались на равнодушный берег.
Сладкий дар
Have I Got a Chocolate Bar For You! 1973 год
Переводчик: О.Акимова
Все началось с запаха шоколада.
Однажды в июне, дождливым туманным вечером отец Мэлли дремал в своей исповедальне в ожидании кающихся.
Куда они все запропастились, недоумевал он. Где-то там, скрываясь за теплыми струями дождя, по перепутьям дорог неслись потоки греха. Так почему же сюда не стремятся потоки кающихся?
Отец Мэлли поерзал на стуле и прищурился.
Нынешние грешники так быстро передвигаются на своих автомобилях, что эта старая церковь кажется им чем-то духовно-расплывчатым. А он сам? Сошедший с выцветших старинных акварелей священник, запертый в четырех стенах.
«Подождем еще пять минут, и хватит», — подумал он не то чтобы с тревогой, но с каким-то тихим стыдом и отчаянием, от которого опускаются руки.
Из-за решетки соседней исповедальни послышался какой-то шорох.
Отец Мэлли быстро выпрямился на стуле.
Через решетку просочился запах шоколада.
«О господи, подумал святой отец, — какой-нибудь парнишка со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну, давай…»
Старый священник наклонился к решетке, за которой по-прежнему витал сладкий дух и откуда должны были последовать слова.
Но слов не было. Никакого «Отпусти мне, отец, ибо я согрешил…»
Только странный мышиный шорох, словно кто-то… жует!
Грешник в соседней исповедальне — Господи, зашей его рот — сидел и просто жрал шоколад!
— Нет! — прошептал священник сам себе.
Его желудок, получив информацию, заурчал, напоминая, что с самого утра в нем не было ни крошки. За какой-то грешок гордыни, которому он поддался сам уж не помнит когда, отец Мэлли пригвоздил себя на весь день к праведной диете, и вот на тебе!
Жевание по соседству продолжалось.
В желудке отца Мэлли раздалось грозное урчание. Он приблизился вплотную к решетке, закрыл глаза и крикнул:
— Перестань!
Мышиная грызня прекратилась.
Шоколадный запах улетучился.
И молодой голос произнес:
— Из-за этого я и пришел, святой отец.
Священник приоткрыл один глаз и вгляделся в тень за загородкой.
— Из-за чего именно ты пришел?
— Из-за шоколада, святой отец.
— Из-за чего?
— Не сердитесь, святой отец.
— Сердиться, черт, да кто тут сердится?
— Вы, святой отец. Судя по вашему голосу, я проклят и сожжен еще до того, как начну говорить.
Священник откинулся в скрипящее кожаное кресло, провел ладонью по лицу и встряхнулся.
— Да-да. День жаркий. Я сегодня не в форме. Да я вообще не слишком.
— Позже к вечеру будет прохладнее, святой отец. Вам станет лучше.
Старый священник пристально вгляделся в завесу.
— Кто здесь исповедуется и кто исповедует?
— Ну конечно же вы, святой отец.
— Ну так продолжай!
Голос поспешно выпалил:
— Вы почувствовали запах шоколада, святой отец?
Желудок священника чуть слышно ответил за него.
Оба прислушались к печальному звуку.
— Так вот, святой отец, скажу прямо, я был и остаюсь… шоколадным наркоманом.
В глазах священника вспыхнули забытые искры. Любопытство уступило место юмору и через смех вернулось снова к любопытству.
— И из-за этого ты пришел сегодня на исповедь?
— Да, сэр, то есть, святой отец.
— Ты пришел не из-за того, что возжелал сестру свою, или замыслил прелюбодеяние, или ведешь великую внутреннюю войну с онанизмом?
— Нет, святой отец, — сокрушенно ответил голос.
Священник нашел верный тон и сказал:
— Так-так, ничего страшного. Давай наконец к делу. По правде говоря, ты для меня большое облегчение. Я сыт по горло фланирующими самцами и одинокими самками и всей этой дребеденью, которую они вычитывают из книг, а потом покупают водяные кровати, с головой ныряют в них с придушенными криками, когда эти кровати вдруг дают течь, и на этом все заканчивается. Продолжай. Ты меня заинтриговал, я весь внимание. Рассказывай дальше.
— Так вот, святой отец, вот уже десять или двенадцать лет моей жизни я ежедневно съедаю фунт или два шоколада. Я просто не могу бросить, святой отец. Он стал альфой и омегой моего существования.
— Наверное, ты ужасно страдаешь от прыщей, опухолей, карбункулов и угрей?
— Страдал. И страдаю.
— И все это не прибавляет стройности фигуре.
— Если бы я наклонился, святой отец, я опрокинул бы исповедальню.
Стены вокруг них заскрипели и затрещали, когда невидимая фигура зашевелилась в доказательство своих слов.
— Сиди как сидишь! — вскричал священник.
Треск прекратился.
Теперь священник окончательно проснулся и чувствовал себя превосходно. Давно уже он не ощущал в себе такой жизненной силы, так счастливо бьющегося пытливого сердца и молодой крови, добиравшейся до самых отдаленных уголков его тканей и тела.
Жара спала.
Он почувствовал необычайную свежесть. Какое то радостное возбуждение пульсировало в его запястьях и подступало к горлу. Он склонился, почти как влюбленный, к решетке, в нетерпении ища живительных слов.
— О мальчик, ты не такой, как все.
— И несчастен, святой отец. Мне двадцать два года, я ощущаю себя обманутым, я ненавижу себя за обжорство и чувствую потребность что-то с этим сделать.
— А ты пробовал жевать подольше, а глотать пореже?
— О, каждый вечер я ложусь спать со словами: Господи, избавь меня от всех этих хрустящих плиток, молочно-шоколадных поцелуйчиков и «Херши». И каждое утро я пулей вылетаю из постели, бегу в магазин и покупаю сразу восемь батончиков «Нестле»! К обеду у меня уже диабетический шок.
— Ну, думаю, это скорее относится к медицине, а не к исповеди.
— Мой доктор даже орет на меня, святой отец.
— А то как же.
— Но я не слушаю, святой отец.
— А не мешало бы.
— Мать мне не в помощь, она сама толстая, как свинья, и помешана на сладостях.
— Надеюсь, ты не из тех, кто в таком возрасте живет с родителями?
— А куда деваться, святой отец, слоняюсь без дела.
— Боже, надо принять закон, чтобы запретить мальчикам болтаться в округлой тени своих матушек. А как отец твой терпит вас двоих?
