И это еще страшнее.
Окровавленный рот улыбается. Улыбка похожа на оскал. Рот полуоткрыт и внутри — на зубах, на языке, на деснах — тоже кровь. Борис хрипит, выплевывая остатки рвоты, разворачивается и бежит… нет, ковыляет… Сломанные ребра вновь включают свою мясорубку. Он спешит, сам не понимая куда, лишь бы не видеть эту кровавую маску и то, что лежит на полу…
Прихожая. Танька у дверей.
Она, как ни странно, не впала в безумную панику, застилающую все вокруг и не позволяющую бежать или сопротивляться. Она торопливо, ломая ногти, но вполне осмысленно возится с замками, запирающими входную дверь. Слышит за спиной шаги, вскрикивает коротко и отчаянно. Оборачивается, видит брата и, не теряя времени, вновь хватается за замки.
К Борису при виде сестры возвращается хоть какая‑то способность говорить и думать — Танька реальная, настоящая, привычная. Не похожая на двух оставшихся за спиной персонажей фильма ужасов.
— Эдик… там… Димка его… — Он пытается выкрикнуть это, но голос звучит слабо, затравленно; Борис не может набрать полную грудь воздуха и выплевывает короткие полуфразы.
Танька, не слушая его, распахивает дверь — за ней другая, железная…
Слышны шаги в коротком, ведущем в гостиную коридорчике, — медленные, шаркающие, но уверенные шаги Мальчика‑Вампира. Он никогда не соревновался с преследуемыми в спринте — страх, вяжущий по ногам и рукам страх позволял ему всегда добираться в конце концов до горла визжащих от ужаса жертв…
«Ну открывай же… — мысленно торопит Борис сестру. — Эдик не запирал, просто захлопнул… быстрей… быстрей же, дура…»
Замок с каким‑то секретом, или же просто Танька не знает, где нажимать и что в какую сторону крутить; она бы разобралась, она бы обязательно разобралась, будь у нее хоть чуть времени, но времени нет.
— В комнату! Запремся, позвоним… — Она хватает Бориса за рукав (он оцепенело смотрит на дверь, на несколько миллиметров стали, отделяющих их от свободы) и буквально тащит за собой.
Он бежит медленно, еще сильнее кривясь на бок и шипя от боли.
Спальня родителей Эдика. Заперта! Дальше…
Они заскакивают в его комнату, в последнюю по коридору. Дверь довольно прочная, из мореного ореха, и (спасибо Эдику, отстоявшему у родителей святое право на личную жизнь) на ней тоже замочек — немудреный, запирающийся изнутри одним движением латунной шишечки — она поблескивает в сочащемся с улицы свете, искать на ощупь не приходится.
Танька запирается, едва ввалившись в комнату, — вовремя — за дверью шаги.
Радоваться рано, преграда хилая — верх двери застеклен. Стекло не сплошное — маленькие разноцветные толстые и мутные кусочки в прихотливо извивающемся деревянном переплете. Прежнему Димке не преодолеть бы эту преграду, но… Припереть чем‑нибудь? Она не додумывает эту мысль…
— Свет, дура, свет!!! — задушенно, но достаточно громко хрипит брат, и Танька шарит у дверей в поисках выключателя.
«Телефон, бля, где у него телефон…» — Борис знает, что аппарата в комнате нет, но труба, Эдиков коммуникатор, его не разрешали таскать в школу и большую часть времени он болтался здесь…
Специальный держатель на стене, справа от учебного стола, пуст. Раздолбай херов… Борис лихорадочно сбрасывает со стола кучу наваленной там всячины — бумаги разлетаются по комнате, дорогие игрушки падают и хрустят под ногами — и нет среди них только одной, самой сейчас нужной…
У Таньки, включившей свет, это действие словно отняло последней остаток воли — она стоит у двери, не в силах отойти и помочь Борису в поисках…
Дверная ручка яростно дергается вверх‑вниз. Танька сбрасывает оцепенение.
— Димка! Ты меня слышишь?! Очнись, Димка, игра закончилась… Ты слышишь меня?!! Проснись, ты же Димка, ты не Мальчик‑Вампи‑и‑и‑ир!!!
Ее голос, сначала трогательно‑умоляющий, срывается на бешеный крик… И тут Борис смеется — жутким, квакающим смехом, перешедшим в стон боли:
— Хе‑хе‑хе‑у‑уй‑а‑а, бес… бесполезно… Он слышит только Эдика… а Эдик… хе‑хе‑ох‑х…
Он перебрался от стола к стеллажу и бесцеремонно скидывает с него все на пол. Едва успевает поймать падающий кожаный футлярчик с коммуникатором — взрыв боли от резкого движения не может заглушить радость: сейчас, сейчас, он наберет две знакомые цифры, и все встанет на свои места, все вернется, психа заберут куда следует, через пару недель Эдик выйдет из больницы и с гордостью станет показывать украшающие мужчину шрамы, когда они со смехом начнут вспоминать происшедшее…
Коммуникатор у Эдика навороченный: хочешь — фотографируй, желаешь снять видеоролик — нет проблем, Интернет — легко и просто, гуляешь в незнакомом месте — не заблудишься, система глобального позиционирования всегда укажет правильный путь…
Но самое‑то главное: как же по этой хрени звонить?!
«Сука‑а‑а!!! В вампиров ему играть… Не мог нормальной мобилой обойтись…» Борис безнадежно давит кнопки незнакомой модели, но на экранчике мигает лишь стандартная заставка «Яндекса»… Господи, ну всего‑то набрать две цифры, всего прокричать десять слов…
Маленькое витражное стекло влетает внутрь комнаты. Рука с загнутыми крючками‑пальцами ползет вниз, к замку…
Танька визжит. Отскакивает от дверей. Борис с размаху швыряет проклятый коммуникатор в окно — ни трещинки. Небьющиеся стеклопакеты, пропади они пропадом…
«Надо напасть, надо напасть сейчас, — мелькает у Бориса мысль при виде руки, с трудом проползающей, втискивающейся в узкое отверстие, — пока он застрял, неужели мы вдвоем…»
Он сам не верит себе и знает, что даже вдвоем они ничего не сделают.
— Кладовка, — выдыхает Танька в ухо жарким шепотом. — Он не найдет, он же ничего не соображает…
Кладовка — не то сильно разросшийся встроенный шкаф, не то чулан‑недомерок — набита всяким барахлом. Здесь тесновато, могут стоять рядом двое, самое большее трое. На дверях, цельных и массивных дверях, ровесниках квартиры, — ни замка, ни задвижки…
…Танька жмется к нему в темноте, не обращает внимания на липкую, заблеванную рубашку; он отталкивает ее и шарит руками по стоящему на полу и на полках хламу…
«Подпереть… подпереть дверь… родители совсем скоро приедут… не сожрет же он их четверых разом…»
Под руки попадаются лыжные палки, Борис лихорадочно пихает их в массивную дверную ручку, а в комнате щелкает замок и снова звучат шаги, — удивительно тяжелые для худенького двенадцатилетнего мальчика.
Может, он и не соображал ничего, этот Мальчик‑Вампир, но инстинкт привел его безошибочно, прямиком к убежищу…
Дверь содрогается, с потолка сыпется мелкая штукатурная крошка.
«Дергай, дергай, только ручку оторвешь… — успокаивает себя Борис. — Попробуй‑ка прогрызть эту дверку… Лишь бы выдержали палки… лишь бы выдержали…»
— Кол! — выкрикивает Танька, уже не таясь. — Нужен кол, он его не убьет, но хоть остановит…
Остановит… до следующей серии… Борис снова шарит по кладовке, ничего подходящего нет (а дверь ходит ходуном от постоянных рывков), пытается отломать доску от полки, но приколочено все на совесть. Ему кажется, что в кладовке стало светлей, он видит теперь то, что лихорадочно ощупывают пальцы. Он оборачивается — старые алюминиевые лыжные палки заметно изогнуты, дверь чуть приоткрылась, свет льется в щель шириной в два пальца… С каждым рывком щель растет…
Борис видит и хватает с пола маленькую, в три ступеньки, деревянную лесенку (доставать вещи с верхних полок? — не важно!) и с размаху бьет ею о стену. Потом еще, еще, еще… На боль в сломанных ребрах не обращает внимания. Радостно всхлипывает, когда в руках остается обломок лестницы с острым расщепленным концом.
Щель уже достаточно широка, можно просунуть хоть руку, хоть голову, но Мальчик‑Вампир не спешит.
Борис сжимает кол, готовясь воткнуть его в тварь — не в Димку, слабака и неудачника, — в поганую кровожадную тварь. В Мальчика‑Вампира. За секунду до того, как выпадают палки, согнутые в ломаную дугу, Борису представляется удивительно яркая картина: он стоит над проткнутым тщедушным тельцем и пытается объяснить приехавшей милиции, кого ему пришлось убить…
Мальчик‑Вампир низко, очень низко пригибается и ныряет в полутьму кладовки. Борис промахивается и кричит, тут же захлебнувшись слабеющим хрипом. Танька вопит громко и долго, минуты две… Потом смолкает и она.
…Скрюченные окровавленные пальцы на удивление ловко справились с замком, не поддавшимся Таньке; Мальчик‑Вампир бесшумно выскользнул на лестничную площадку. Он был очень несчастен — ничего не знающий и не помнящий о себе, не знающий вообще ничего, кроме терзающего голода, причиняющего постоянную невыносимую боль — боль, которую могла на короткое время приглушить только горячая человеческая кровь…
