нам сплошь на голову, если нещадные обстоятельства обложат и задавят нас со всех сторон? – Егор закрыл глаза, бросив затылок на подголовник сиденья. – Что дальше? Что? А дальше будут вилы. Нещадные вилы Иова Многострадального. Но без награды за богосыновство и без милости в конце. Боже, кто же мы на самом деле?!»
И тут ясное небо снова содрогнулось от оглушительного, резкого, как бич, удара грома. Похоже, неподалёку располагался военный аэродром, куда завезли керосин для учебных полётов.
– Точно, спалили, – сообщил вернувшийся Тарарам.
По словам рыбака, некая нефтяная компания уже скупила поблизости живописную землю с двумя загибающимися деревеньками, дав хорошую по понятиям крестьянской бедноты цену за отеческие дома. Деревеньки снесли, на их месте отстроили базу отдыха с охотхозяйством, рыбалкой на садковую форель, горнолыжной трассой с подъёмником, вертолётной площадкой, баней с развратом и гонками на снегоходах. Дело показалось стоящим – вот кто-то и местную земельку с озером и деревней Борисово решил откупить. А деревня почти вся уже дачная, народ живёт городской, питерский да московский. Хозяева разные, но по большей части не бедствуют, из города сюда за счастьем приезжают и счастьем этим торговать не хотят. Словом, не идёт земля в руки насосанной конторе. Тогда нашли конторские в волостном селе Локотско одну бой-бабу. Она, свой соблюдая интерес, взялась за дело – кого-то уболтала продать участок, пока добром деньги дают, но таких всего пара-тройка хозяев нашлась, а остальные – ни в какую. Ну в марте деревня и сгорела. Теперь конторские, пожалуй, землю получат дешевле, чем взять хотели прошлым летом, вот только бой-баба из Локотско доли своей уже не увидит. Её месяц назад при странных обстоятельствах на шесть частей разрезала сенокосилка. То ли месть погорельцев, то ли кто-то следы заметает. Дело тут по всем статьям не чисто, но у конторских управа и менты местные прикормлены. Поэтому – тишь.
– Бунт – дело Божье, – сказал Тарарам. – Вот только благородного разбойника Владимира Дубровского, который гол, да сокол, здесь, кажется, не уродилось. Однако, – помолчав, добавил он, – новых людей здесь, думаю, не любят. Сор берегут в избе. Нет тут ни общего долга, ни закона – только общий грех и мамона. Хотя согласен, рифма никакая…
И снова грянул гром, как пушка у виска, как палкой в лоб, как точка.
К лагерю ехали невесело – что-то давило грудь, несносно отравляло ясный день. Чувство было такое, будто на их глазах осквернили храм, испоганили могилу, унизили старика, надругались над ребёнком, а они оба ничего не сделали, чтобы этого не допустить. Хотя, казалось бы, какой с них спрос? При чём тут Тарарам с Егором? Но переживание отвлечённого позора и метафизического стыда гнало их прочь, словно удар хлыста – собаку.
Стойбище имело жалкий вид: палатки перекошены, стол и складные стульчики разбросаны, тренога повалена, котелок перевёрнут, девицы злы и напуганы. Катенька рассказала: всё поначалу было безмятежно – они загорали и купались, Настя выловила в озере огромную – сантиметров двадцать – ракушку-беззубку и решила сохранить её для музея в Герцовнике. Потом стали стряпать – задумали изготовить на обед гречневую кашу с тушёнкой. Потом приехала «Нива» и, наблюдая за стряпухами тонированными гляделками, простояла в пятидесяти метрах от них примерно полчаса. Потом машина, из которой так никто и не вышел, уехала, а ещё через полчаса начался форменный ужас. Откуда ни возьмись явилось стадо молодых бычков, наведших на лугу шорох. Кричащим и размахивающим руками девицам они не повиновались, напротив – норовили озорно поддеть рогом, так что те со страху забрались в «мазду» и попробовали распугать громил клаксоном, но быки лишь удивлённо оборачивались на гудок, после чего продолжали дебоширить дальше. Запинаясь о верёвки, сорвали растяжки палаток, истоптали пляжные полотенца, сбили котелок, а рассыпавшуюся кашу слопали, чуть из-за неё не передравшись. Погром продолжался до тех пор, пока не явилась деревенская пастушка с шустрой собачкой Мотей и враз заробевших бычков не увела. Тут же снова приехала «Нива», но вскоре, увидев, видимо, на дороге пылящую «самурайку», быстренько убралась.
– А тут и вы приехали, – закончила историю Катенька. – Настя и номер этой «Нивы» записала – уж больно подозрительная. Только посмотри: шестьсот шестьдесят пять – сосед зверя.
– Всё, – сказал Тарарам. – Сюда забрались, чтобы припасть к истокам, зарыться и пощупать корни – пощупали, а корней и нет. Гниль только. Труха и тлен. Всё, – повторил он. – Теперь здесь место пристрелянное, так что в любой момент нам может случай жилку жизненную оборвать.
– Как это? – не поняла Настя.
– Не знаю как, – сознался Тарарам. – Может, рыбьей костью подавимся, которую нерадивый поварёнок в пакет китайской лапши запаял. Может, подроет корни дерева барсук, и рухнет ёлка нам на темя. Может, глаз выбьем здешнему баклану, который наедет – типа, дайте сигарету, выпить, а теперь станцуйте, – после чего нас местный Анискин из табельной базуки порешит. Может, энцефалитного клеща нам чёрт за шиворот пошлёт. А может – прямое попадание перуна в бензобак. Да мало ли…
Нежданно из-за поворота береговой излучины появился неказистый мужичок с удочкой в одной руке и полиэтиленовым пакетом в другой. В пакете трепыхалась какая-то мелочь. На мужичке была выгоревшая кепка, разгрузочный жилет поверх клетчатой рубашки, заляпанные рыбьей чешуёй штаны, заправленные в резиновые сапоги, и смазанное, плохо нарисованное лицо. Наверное, он стоял в воде и зачерпнул голенищем – при каждом шаге сапоги его чавкали и издавали громкое хлюп-хлюп, хрю-хрю… Молча мужичок прошёл по берегу мимо лагеря и удалился прочь, в сторону деревни.
Вмиг побелевшая Настя заткнула ладонями уши и присела на корточки, будто хотела спрятаться от уходящего за бугор рыбаря. Глаза её были круглы и безумны.
– Надо сниматься и уходить, – сказал Тарарам. – Совсем уходить. – Он со значением посмотрел на Егора. – Иначе жернова нас смелют на крупу. И ни служения, ни послания, ни жертвы – ни черта не будет.
– А как же преображение? Восстание из пепла? – нахмурился Егор. – Ведь ты же получил свой дар – свой язык. Что – даже противиться не станем?
– Чему? – развёл руками Рома. – Ты видишь излучатель враждебной воли? гибельную дробилку, распыляющую твой смысл? смертельный кратер, изрыгающий напасти? Враждебно стало всё вокруг. Всё разом. Пепел остыл, и любой язык здесь умирает с первым звуком. А стереть мир, как он стирает нас, и переписать его на этой же странице мы не в силах. Порча необратима – траченная молью шкура уже не станет резвой рысью, вздувшаяся банка тушёнки не завизжит вновь розовой свиньёй. Я говорил уже, а тут воочию увидел
