— Еще?! — Ольге стало легко и свободно. — Ведь весь вопрос роста наших стад упирается в молодняк?
Матвеев расцепил руки, указал пальцем на Ольгу, соглашаясь, кивнул:
— Вот!
— Телят-олешков я бы, как ветврач, не советовала и даже запрещала брать на длинные переходы при пастьбе. Они гибнут от сильного ветра и ночного тумана. Притом пришла пора тщательной сортировки оленей. У нас, знаете, привыкли растить оленей гуртом и как попало…
Ольга продолжает говорить. Матвеев смотрит на нее в упор: у него вздрагивают щеки:
— Так, так, так! — Молчит, обдумывая что-то, грызет спичку. — Вот как… дела-то наши… — Встает и, тяжело ступая, ходит по кабинету. — И чего вы раньше молчали? Я попрошу вас, Ольга Ивановна, собрать ветперсонал и лично побеседовать самой. Это вы можете. Главное обратить внимание на то, как серьезно наше сегодняшнее плачевное состояние, заставить задуматься, тревожиться… Под вашим началом шесть ветврачей-женщин, не считая молодых фельдшериц… А то, знаете, этакое блаженное спокойствие в вашем хозяйстве, в вашем, — Матвеев усмехнулся, — «женском монастыре»…
— Ну знаете, товарищ Матвеев! — взметнулись брови, закусила нижнюю губу. «Что же ему сказать обидное, что же? Да нет, ничего не скажешь. Прав он». Проглотила сухой ком в горле, устало опустила руки, устало произнесла: — Ну… знаете…
Матвеев крякнул, отвернулся к окну, разгладил загнутый угол диаграммы.
— Знаю.
Ольга вздыхает и удивляется матвеевскому спокойному «знаю». «Что он? Прочел мои мысли?»
— Я констатирую факт общественного равнодушия к событию. Да, да! Это целое событие! Совхоз сдавал комбинатам прекрасные туши — все молчали. Естественно, про себя радовались. Сейчас наоборот. Все продолжают спокойно, я подчеркиваю, спокойно работать. А у нас ведомственная полемика, и каждая цифра, каждая сводка кричит — тощие, жесткие туши, плохие консервы! Жалобы, жалобы, жалобы! Все молчат. Как шло, так и дальше. Б-безобразие! Что нужно сделать?..
Матвеев выдвинул ящик стола, забарабанил пальцами по календарю. Ольга подсунула папиросы. Отошла к окну.
«Уже темно. Падает снежок. Он такой мягкий, теплый, легкий и чистый». Ольге захотелось пойти туда, за окно, ступить на землю, подышать: «Все хорошо. Все хорошо. Наладится работа. Комбинаты будут получать хорошее жирное мясо. Жалоб не будет».
Матвеев курит жадно, долго держит дым во рту, надувает щеки, отдыхает. Ольга смотрит из окна на ограду. Ограда железная, крепкая, витая. «Ее привезли издалека, из Сибири. Вот и я тоже издалека. Но я не крепкая, не железная. Комов — это фамилия. А человек он милый, не такой грубый, как Матвеев. Я и Комов — пара? А почему нет?! Он любит меня, знаю. Люблю ли я? Любить — мне мало. Были встречи. Он сделал предложение. Но тогда я не любила его. А теперь? А теперь… не знаю… Чей-то голос тихий. Это говорит Матвеев…»
— Ольга Ивановна, что с вами?
— Со мной?!
Земля стала светлая, тонкая железная ограда расплывается, почему-то часто моргают глаза. «Чуть не расплакалась». Матвеев посмотрел на нее, одергивая френч и приглаживая лысину, как бы извиняясь за то, что ей стало грустно. Мягко проговорил:
— Что нужно сделать? Садись, Оленька. Попробуем, гм, созвать совещание всех работников совхоза.
Ольга спрашивает:
— Завтра совещание?
— Нет, после представления тобой обещанных «письменных соображений».
Ольга просит карандаш. Матвеев останавливает ее движение.
— Не пишите. Я сам.
Оторвал лист от настольного календаря, пишет быстро, мелко.
— Вот вам памятка, — потянулся. — Да-а-а. В сентябре, уважаемая Ольга Ивановна, плановый убой…
Ольге смешно, легко, она иронизирует над Матвеевым: «Плановый убой, плановый убой! Все же будет хорошо. Перестроим работу… А вот личную жизнь попробуй перестроить. Кто сделает так, чтоб я была с Комовым, например, вместе. Он в последнее время стесняется говорить о любви. А я хочу быть уверена в нем. Я гадаю, сомневаюсь, капризничаю наконец! Кто он такой, да полюблю ли я его, да как мы будем жить? А вдруг он это не он, не тот, смешно говорить, идеал, о котором я мечтала и чей образ создала в эти годы?! Есть еще надежда уехать… бросить все: совхоз, работу, хозяйку, у которой живу, крики Матвеева, эту холодную землю, в общем, север, — уехать в родной город… Но работа? Замахнулась-то как? И вдруг трусость. А диссертация, что это — игра в кошки-мышки?! А Комов?! Здесь останется? Что-то в нем хорошее, теплое и родное. А что еще? Жизнь!» Ей вдруг захотелось каждый день быть счастливой…
Матвеев что-то записывает в блокнот. Ольга молчит. У нее разболелась голова. Она хочет домой, умыться холодной водой, расчесать перед зеркалом густые волосы, переодеться в халат, прилечь, смотреть в потолок и ни о чем не думать. Просто вот так лежать, дышать и ни о чем не думать. Это не пессимизм, не хандра — а минуты покоя для души и тела. А потом снова — дела, заботы, нужно думать, ходить, говорить, волноваться… Будут проходить минуты, стрелка отсчитывать часы. Жизнь будет идти вдаль, вперед, куда-то.
Матвеев кончил писать. Ольга ожидает. Она спрашивает:
— Все? Что еще? О чем будем говорить?
Звонит телефон. Матвеев вздрагивает, берет трубку.
— Что? Кто? Громче! Далеко — не слышно! — Надулись жилы на шее. Произнес удивленно, грубовато: — А-а-а! Здравствуй, главный инженер. Что, не нравятся олешки?! Ха-ха!
Густой смех Матвеева не вмещается в трубку. Он отнимает ее ото рта. Затряслись плечи. Матвееву трудно смеяться — у него одышка. Снова закричал, пригибая голову вместе с трубкой к столу:
— Ты что же это, друг любезный, — факты раздуваешь! Чернишь на весь крайком. Мясцо последнее не понравилось, говоришь?! Да это просто косяк оленей тощий попался, никудышный! Что?
Помедлил, слушая, обдумывая какую-то мысль. Кивнул Ольге, сказал шепотом:
— Предлагает отбор лучших оленей делать…
Ольга хмурит брови: она тоже мысленно разговаривает с главным инженером консервного комбината.
— Ни в коем случае! Через год при такой практике мы останемся без оленей.
Матвеев доволен. Он садится поудобнее и уже не кричит, а уверенно, деловитым басом говорит, крепче сжав трубку:
— Отбора делать не будем! Это же государственное преступление. Да, да, дорогой, не имею права. Что? Да, метод сортировки оленей существует у нас, но это наше внутреннее совхозное дело. Сортировка оленей — тонкая математика, брат! А в отношении доброкачественности продукции выправим положение. Все будет в порядке.
3
Ольга не заметила, как вошел Комов. Она слушала разговор Матвеева по телефону, отвернувшись к окну, считая, что на сегодня прием закончен, что все решено, и пора уже идти домой отдыхать. Комов вошел без стука, попросту, потому что они с Матвеевым договорились встретиться в это время. Приход Комова так удивил и обрадовал Ольгу, что она еле сдержалась, чтоб не вскрикнуть: «Ой! Комов!» Она привстала, снова села, стараясь не выдать своего волнения, чувствуя, как к сердцу подкатила теплая волна радости. Ей хотелось дотронуться до его плеча, закрыть глаза и прижаться к его щеке: «Милый… хороший. Мой!»
Ольга слышит его тяжеловатую походку, его веселое громкое «здравствуйте». Она с одобрением заметила, как Матвеев, не отнимая трубки и не повернув головы в сторону Комова, пробасил:
— Здорово, садись!
Только ей неприятно было, что Матвеев все еще продолжал говорить по телефону. А хотелось, чтобы и она, и Комов, и Матвеев помолчали бы несколько минут, разглядывая друг друга.
«Пришел он. Пришел по делу. А может быть, специально увидеть меня, проводить до дому, вздыхать, думать, молчать по дороге». Он сел рядом с ней.
— Что нового, Ольга? — он говорит ей так, как будто они одни, наедине. В этом было что-то свое, тайное, близкое и родное.
Ольга незаметно подталкивает Комова рукой и произносит:
— Нам нужно поговорить…
Комов понимающе кивает и поворачивает голову в сторону Матвеева.
Матвеев кричит в трубку:
— Я же говорю, слышишь, инженер? При выбраковке и убое оленей комиссия назначается директором, то есть мной!
Ольга поправляет пальто, разглаживает воротничок блузки, плотно облегающей грудь.
«У Комова грусть в глазах. Это от моего долгого молчания. Он все еще ждет ответа. Он старается быть подчеркнуто вежливым. А мы ведь уже целовались!»
Ольга внимательно осматривает Комова. Его черные волосы, которые он причесывал, наверное, перед зеркалом, взлохматились и перепутались под шляпой. Тонкие губы. Глаза серые, добрые. Худое лицо. Мягкие теплые руки… А галстук съехал набок.
«Поправить надо, товарищ Комов!»
Матвеев повесил трубку. Он зол, наклонив голову, расправляет отвисшие казацкие усы.
«Что такое с ним? Что-то новое с комбинатом! Я прослушала, разглядывая Комова…» — думает Ольга. Уходить ей уже не хочется. Она готова сидеть здесь в кабинете до утра и чувствовать, что рядом — Комов.
