Она никогда не любила его, но были достаточно важные животрепещущие другие дела, которые их соединяли, а брак ведь не заключается в любви.
Если она даже и сделала ошибку, выходя за Антония, то никогда об этом не жалела. Человек, который раз принял решение, не должен потом позволять себе сомневаться в его правильности. И пани Гражина была верной женой. Никогда ни на мгновение она не думала о поисках личного счастья вне брака, который этого счастья ей не принес, и даже не допускала мысли о разводе.
Однако, глядя на Анну, вопреки убеждению о необходимости строго придерживаться принципа о нерасторжении браков, она все чаще думала о разводе.
Ей было жаль Анну. Такой бездельник, как Кароль Лещ, недостоин ее. Пани Гражину возмущала какая-то неодолимая лень этого человека. В конце концов, хорошо, что Анна зарабатывает и может его содержать, но и ему следует подумать о будущем. Когда последний раз он был в Варшаве два месяца назад, пани Гражина сказала ему это прямо в глаза и достаточно вразумительно, а он только развел руками. Если бы Анна перестала посылать ему деньги, может быть, он наконец взялся бы за что-нибудь.
Забрезжил рассвет. Через тяжелые шторы на окнах в спальню проникали серые полосы зимней утренней зари, смешиваясь с желтым светом лампы. Пани Гражина выключила свет и поправила подушку. Она чувствовала себя значительно лучше, почти хорошо. «Сейчас нужно уснуть, — думала она, — а завтра подымусь совершенно здоровой. У этого Владека понятия нет о медицине».
На следующий день все-таки оказалось, что понятие было. После завтрака, который пани Гражина съела уже одетая и за столом, произошел новый приступ, на этот раз сопровождавшийся острой болью в области сердца и в левой руке. Пани Гражину охватил панический страх смерти. Слуга позвонил доктору, а тот не скрыл от пациентки серьезности ее болезни: anginapectoris[3] нервного характера на основе сильно развитого атеросклероза. Само по себе это бы не было опасным, если бы не недостаточность сердечных клапанов. Поэтому необходим постельный режим. Покой, тишина, легкоусваиваемая пища и никаких физических нагрузок.
Сейчас пани Гражина знала, что она тяжело больна и что должна отказаться не только от прежней активной жизни, но и от жизни вообще. Это вовсе ее не пугало. Смерть заложена в программе естественного порядка вещей, и, неожиданно узнав, что сейчас это касается и ее, она спокойно приняла мысль о смерти. Пока врач запретил все визиты да и вообще не рекомендовал их, но она должна была вызвать своих детей, чтобы сообщить о сложившейся ситуации.
Куба все выслушал, озабоченно ковыряя в зубах, и сказал:
— Это действительно очень досадно, но что же я могу сделать?.. Э… маме еще станет лучше.
Он поцеловал маме руку и пошел в свою комнату, так как у него была срочная работа. Пани Гражина знала, что он раскладывает пасьянс.
Ванда прийти не смогла. Она позвонила, сообщила, что очень занята, и появилась только через два дня, когда была уже медсестра. Даже не нашла в себе сил, чтобы выразить обычное сочувствие. Она заявила, что «мама выглядит в целом неплохо, а врачи часто ошибаются», после чего начала рассказывать о своей портнихе, дочь которой, восемнадцатилетнюю девушку, бросил какой-то телеграфист.
— Перестань, — прервала пани Гражина.
— Это беспокоит тебя?
Пани Гражина не ответила, сделав лишь знак рукой, чтобы Ванда ушла. Ей было стыдно за дочь перед пани Янковской, бывшей курьершей, исполняющей сейчас функции медсестры. Ванда всегда была холодной, хотя ее безразличие — это результат пагубного влияния Щедроня.
После ухода Ванды медсестра сказала:
— Я случайно знаю эту историю, потому что девушка из нашего дома на Коперника, 7…
— Какая история? — удивилась пани Гражина.
— Об этой дочери портнихи. Она очень способная и красивая девушка. Закончила начальную школу с отличием, а шьет даже лучше матери, правда медленнее, потому что опыта еще такого нет, но я предпочитаю ее работу, потому что и строчки ровнее и закончит все, как следует. Правда, иногда опоздает с выполнением на день-два, но уж лучше подождать, чем будет испорчено. Так вот действительно эта Фэлька, дочь портнихи Ямелковской, ходила с неким телеграфистом, даже и ничего себе парень, и чистенький, и вежливый, бывало, на лестнице всегда дорогу уступит. Кто бы это, мой Боже, подумал, что он ее бросит? А все это из-за этих герлз!
— Из-за кого?
— Из-за такой герлз, что в театре танцует. Познакомился с ней где-то, не скажу точно где, потому что не знаю, ну, а тут шасть-прасть — и остался без денег. И к занятиям уже не так серьезно относился, вот и выбросили. Смотрю я, а он снова стал ходить к Ямелковской. Та герлз его побоку; извините, без денег зачем он ей? Так вот эта Фэлька, такая глупая, опять начала с ним встречаться, как будто ничего и не случилось. То ему это, то ему другое, жалела его, что он безработный, и до того дожалелась, что ему позволила. Пусть, говорит, хоть такое утешение будет у бедного. А была же девушка честная, и доказательство тому, что сама говорила мне на мои замечание: голодного, говорит, накормить не грех, жаждущего напоить не грех, а что я, значит она, делаю? Так я ей говорю: «Не врала бы, панна Фэлька, потому что из-за распутства, для собственного удовлетворения, а не из-за милосердия!» Так она клянется мне, что ни за что! Она и сама удивляется, говорит, как это другие женщины могут чем-то таким заниматься, потому что и противно и больно.
Янковская рассмеялась, закрывая рот рукой, и добавила:
— Потому что еще молодая, воли Божьей не чует.
— И что дальше?
— Оно известно: дьявол не спит. Мать раз смотрит, второй и говорит: «Ах ты такая-сякая, выгоню из дому!..»
— А что этот телеграфист? — спросила пани Гражина.
— Он? Только его и видели. Как убедился, что она беременна, так и фьють!.. Говорят, что в Миляновек поехал. В самом начале так он ей советовал, даже велосипед хотел продать, чтобы она отказалась рожать, а она нет и нет. Мать кричит: выгоню из дому, а она отвечает: ну и пусть!
— Почему же не попытались склонить этого телеграфиста жениться, это было бы проще всего.
