Луковичка! Я слегка в запарке. – На заднем плане слышатся смех, La vie en rose[121] в исполнении Пиаф и звон приборов и тарелок в кухне.
«Кроненбург» подается через стойку до глубокой ночи. Ольга работает молниеносно, хотя ей, конечно, требуется больше усилий, чтобы одновременно управиться с языком, напитками и пивными кранами.
– У меня до фига ботинок с пивом, – хихикает она.
Затем следуют хорошие новости. Сестра моя получила свою первую роль, роль Флории в «Тоске». Ту, что она уже пела на пять с плюсом в Дании.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – объясняет Ольга. – Знаменитая французская сопрано умерла во время репетиций в Париже. Подавилась фуа-гра, вот я и подсуетилась.
Первые рецензенты восторгаются:
«Совальская! Северная колибри поражает драматической нюансировкой, зажигательным тембром, теплотой тона и вибрато to die for»[122]… Merci!
В ту осень Себастиан пригласил меня в Краков. Он купил билеты на поезд и заказал трехдневное проживание в небольшой гостиничке в еврейской части города. Возможно, он заметил, что мне не слишком нравятся его частые отлучки, что мне необходимо отправиться на поиски приключений вместе с ним.
– Ты ведь обожаешь живопись Ольги Бознанской, милая. Вот мы ее картины и посмотрим.
Возлюбленный мой Себастиан, как всегда, горазд на сюрпризы.
Что бы я только не отдала за то, чтоб писать как Бознанская, которая в 1894 году создала «Девочку с хризантемами» и которая всю свою жизнь пользовалась глубочайшим уважением среди критиков и коллег. Я бы отдала за это все, все, кроме Себастиана.
Только бы я смогла перестать измерять температуру его чувств в течение всего дня. Эти его скачки настроения подтачивают мои силы.
– У тебя все в порядке? – Сколько раз я жалела, что не умею оставлять этот вопрос при себе. Сколько раз хотела язык себе откусить. Себастиан может ходить мрачным и молчаливым весь день, но потом вдруг выбирается из своего тайного внутреннего ландшафта и обволакивает меня вниманием, светом и праздничной атмосферой. Большие кружки холодного пива подаются на столик в каком-нибудь укромном местечке, и мы заводим беседу с польскими художниками и пьяными профессорами краковского университета. Вокруг нас все сияет, пока мы не засыпаем в объятиях друг друга под звуки исполняющего клезмерскую музыку еврейского оркестра, главную партию в котором играет совершенно сумасшедший носовой кларнет, умолкающий только под самое утро.
* * *
Сестра, ступай осторожно[123]. Под постелью – гранаты, а в простынях – полевые мины. Ольгин хахаль из пятого округа переехал, не оставив нового адреса. Возможно, это ее телячьи нежности доконали его. Именно здесь большинство тромбонистов проводят красную линию.
Исцеление после разрыва занимает четыре месяца и продолжается с помощью включенных на полную мощность проигрывателя Каллас и Перлмана. Ровно до того дня, когда Ольгина консьержка не начинает угрожать сестре моей вышвырнуть ее за ворота, если Мадам Баттерфляй и Ицхак П. не будут сняты с диска tout de suite[124]. И слезы наконец-то иссякают.
Ольга вновь готова отдать кому-нибудь свое истерзанное сердце. Оно походит теперь на неправильно вышитую подушечку с каким-то бешеным наметочным стежком вдоль и поперек.
Но вот Пьер, которого она вскоре встретила на банкете по случаю оперной премьеры, обожествляет ее бельканто. Oui, он кинооператор. Oui, он умеет снимать нуар, танцует аргентинское танго и к месту и не к месту цитирует Рембо. И первые недели пробки от шампанского салютом взлетают в потолок Le Loup.
К сожалению, пару месяцев спустя выясняется, что у Пьера что-то не в порядке с оптикой. Он как-то неправильно вставил свои линзы, и все вокруг него уменьшилось в размерах. В том числе и Ольга. По прошествии полугода знакомства Рембо и танго исчезают из его репертуара. И сестра моя скукоживается в глазах Пьера до миниатюрной модельки в соотношении один к ста.
В один прекрасный день Пьер решает перебраться в Канны, где его ждет высокооплачиваемая работа в рекламном бюро. Сестра моя смущена, даже скорее разочарована тем, что Пьер вот так запросто уходит из художественного кинематографа за-ради какой-то убогой рекламы. Но хотя Ольга уже сделала себе имя в Париже, она все же начинает изучать, есть ли какие возможности для сопрано на южных французских берегах.
– По ночам мы будем купаться в Средиземном море и снова станем до утра пить шампанское, – стрекочет она, точно маленькая цикада, в телефон.
Однако показатели внутреннего сейсмографа внушают ей некоторые опасения. Она замечает, что на самом деле не вписывается в планы Пьера на будущее.
– Он, всякий раз когда обещает, что наши отношения просто-напросто примут иной увлекательный оборот, чересчур педалирует голос.
Пьер переезжает в Канны, захватив свои уменьшительные линзы.
– Я работаю круглые сутки.
– Cherie, в следующий четверг не приезжай.
– Non! Мне надо побыть одному.
– А почему бы тебе не сходить в город с кем-нибудь из оперного хора?
– Нужно научиться не зависеть ни от кого, – говорит он во время их ультракоротких разговоров, когда Ольга звонит ему.
Вернувшись в одиночестве в Le Loup, Ольга в своем платье с мышеловкой сидит под полосатым навесом нежной парижской ночью и пьет шампанское бокал за бокалом, ожидая звонка от Пьера. Точно птичка у пустой кормушки.
Она старается перетерпеть почти полное отсутствие внимания к собственной персоне. Затягивает пояс так сильно, что едва может дышать. Что, наверное, и в самом деле не так-то легко, если росту в ней стало всего один и семь десятых сантиметра, и она даже не в состоянии увидеть свои ноги.
Поскольку сестра моя ни о чем не просит, Пьер время от времени объявляется.
Но в конце концов этого оказывается слишком мало. Как-то он приезжает в Париж на выходные, и Ольга с оголодавшим по прежним временам сердцем, стоя на берегу Сены, грозится прямо сейчас броситься в сверкающие на позднем летнем солнце воды и рычит на Пьера. И чем сильнее она впадает в отчаяние, тем быстрее выветривается восхищение из его глаз. Теперь Пьер смотрит на нее как на каждую вторую женщину в уличной толпе, а не как на неотразимую femme fatale с далекого севера. Непостижимо.
Всё, Ольга больше не может быть в Париже ни минуты. Она начинает действовать, берет больничный в Le Loup, объявив, что подхватила корь, и бронирует дорогой авиабилет до Копенгагена с прилетом вечером того же дня.
– Заберите меня в аэропорту, – плачет она в трубку.
Себастиан работает в Швеции, но мы с Йоханом садимся в автобус до Каструпа.
И вот сестра моя томится за спинами
