Меж тем пора было укладываться спать. В плацкартном вагоне было холодно, много народа, яблоку негде упасть. Короче — бабушка уложила Лену прямо в валенках, ногами к проходу. А когда они проснулись, оказалось, что кто‑то ночью украл валенки у девочки. Тогда бабушка отрезала рукава своей шубы, зашила их и надела Лене на ноги.
…Через 14 лет папа, фронтовик, инвалид войны, молодой поэт, студент Литературного института, сидел преспокойно дома с женой и тещей. Ужинали и рассказывали всякие истории, связанные с войной. И папа вспомнил, как он ехал в училище и у них в вагоне со спящей девочки сняли валенки, и тогда, чтобы обуть ее босые ноги, ее мать отрезала рукава от шубы… Бабушка изменилась в лице, посмотрела на него каким‑то новым взглядом и ахнула. И стала описывать этих курсантов, которые шутили и читали стихи… Тогда уже папа как‑то странно посмотрел на нее, молча встал, где‑то порылся и извлек крошечную бумажку — газетный срез. Он развернул ее и протянул молодой жене. Она прочитала: «Вернусь с победой — ты будешь моей женой».
Апостол Павел не случайно в своем определении проявлений любви пошел в основном аиофатическим путем: у него любовь «не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде…» То есть она устраняется от всякой душевной нечистоты, избегает бесконечных провокаций самолюбия, уклоняется от соблазнов, как шипы, цепляющих и язвящих душу. Она освобождается от страстей, борющих человека от юности его, и таким образом оказывается как бы вне их, против них, вопреки и наперекор… Из ее действий указано лишь, что она «долготерпит», и активность эта направлена скорее вовнутрь, обращена к собственной глубине, так же как и то, что она «все переносит»…
Христос сказал: «Терпением… стяжитедуши ваши» (Лк 21, 19). Любовь, испытуемая терпением, действительно собирает вместе разрозненные силы души, центрует их на себе, претворяя разнокачественные энергии в единую волю властного преображенного Эроса. Эта власть так велика, что перед ней пасует даже мощный природный инстинкт самосохранения, и душе сладка и желанна жертва, принесенная своей любви. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15,13).
Эту любовь заповедует нам Господь, причем называет это «заповедью новой»: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин 15, 12, 17). «Пребудьте в любви Моей» (Ин 15, 9). «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин 13, 35). Две первейшие заповеди начинаются словом «возлюби». Апостол Иоанн засвидетельствовал, что Сам «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8). Да и все Святое Евангелие — это благовестие Любви о любви.
По сути — там все о ней! Любовь и есть эта новая жизнь во Христе…
«Любовь милосердствует, сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13, 7).
У хозяйки виллы, на которой мы гостим, двое детей. Не так давно у нее работала няней моя грузинская подруга Каринка. У нее было университетское филологическое образование, и в няни она пошла не от хорошей жизни, хотя и была счастлива, когда я ее туда пристроила.
Каринку и ее мужа Шалву я знаю с семнадцати лет. Они тогда только — только поженились, а я приехала в Тбилиси попытать литературного счастья и попробовать переводить грузинских поэтов. Вскоре у них родилась гениальная девочка Сулико. С трех лет она занималась музыкой, в пять ее приняли в музыкальную школу, а в девять она уже солировала: играла на рояле со взрослым оркестром грузинской филармонии, ездила даже на гастроли. Шалва несколько лет проработал дипломатом в африканской стране, где у них был дом с бассейном, с прислугой: были горничная, шофер и садовник… Потом им захотелось домой, и они вернулись в Грузию. Это был 1989 год…
Вскоре, спасаясь от тягот войны, они переехали в Москву. Мыкались, снимая жилье. Пытались продать свои тбилисские апартаменты — две роскошные квартиры в лучших районах Тбилиси, — за них по тогдашним ценам можно было купить разве что однокомнатную квартирку в Марьино. Сулико выскочила замуж — естественно, по любви. Через год, родив сыночка, развелась с мужем и совсем забросила музыку.
И тут Шалва закрутил на стороне бурный роман, а вскоре и вовсе бросил Каринку. Она осталась в чужом городе без мужа, без дома, без работы, без денег, с разведенной дочкой и внуком на руках. Вот тогда она и пошла работать няней к состоятельным людям. Они так ее полюбили, что стали считать чуть ли не за родственницу. Но она проработала там несколько лет и — дала слабину. Сломалась на какой-то ерунде — то ли какая‑то интонация в голосе у ее хозяев царапнула ей слух, то ли вспомнилось, что она сама кончала филфак Тбилисского университета, была писательской дочкой и женой дипломата, что был у нее когда‑то прекрасный собственный дом… Что была у нее дочка — вундеркинд, которой пророчили мировую славу, а та сделалась матерью- одиночкой с печальными глазами и устроилась — и то с огромным трудом — в какую‑то фирму, торгующую хлопком, и летает теперь в Казахстан.
Глядя на Каринку, я думала: ну а я бы смогла, окажись в такой же ситуации, в чужой стране, среди чужих людей, напрочь забыть о себе и пойти работать няней или уборщицей? Не знаю: наверное, чтобы прокормить детей… Ездила же я выступать от бюро пропаганды Бог весть куда, читала свои стихи и в заводских общежитиях, и в красных уголках — тетка-комендантша входила туда, со властью выключала работавший телевизор, прерывая на самом интересном месте «Семнадцать мгновений весны» или итальянский сериал про капитана Каттани, вызывая приступ острой ненависти и протеста со стороны бедных лимитчиков, сгрудившихся вокруг голубого экрана, и выставляла им на растерзание меня, назидательно предваряя мое выступление речью о том, что они должны культурно просвещаться и расти. И я, внутренне сжимаясь от горечи, досады, стыда и всей этой бессмыслицы, читала им стихи. А мне потом за это надругательство и над ними, и над самой собой платили семь пятьдесят, а то и — если выступление было в Подмосковье — одиннадцать рублей. А что: у меня было тогда двое крошечных детей, муж мой только — только окончил Литинститут, его никуда не принимали на работу, потому что он не был комсомольцем, статьи его не печатали — наоборот, возвращали, как из «Вопросов литературы», — с резкой резолюцией или вопросом, написанным красным карандашом на полях: «А как у вас с марксистско — ленинской идеологией?» Нет, сладко жертвовать собой в одночасье, полыхнуть, сгореть, но невыносимо тяжко — медленно и терпеливо — день за днем, день за днем совершать свой подвиг любви.
…В это воскресенье мы отправились с утра пораньше в Керкиру на литургию у мощей святой царицы Феодоры в митрополичьем храме. Ее мощи были также перевезены из Константинополя в пору его падения и разграбления. Здесь тоже, как и у святителя Спиридона, церковное пение сопровождается органом, и это так дивно, что после службы и молебна у мощей святой царицы, на который собрались греки с доблестной военной выправкой, в белых морских кителях, я отправилась по церковным лавкам Керкиры выискивать запись здешней литургии на компакт — диске. Нигде не было, и лишь в одной из лавчонок мне продали за десять евро единственный — последний — диск. Не то чтобы мне теперь всегда хотелось бы молиться «под орган», нет, но просто иногда, время от времени, когда‑нибудь, темным зимним московским вечером послушать эти корфианские молитвы, возвращаясь легкой на подъем душой в храмы к святой царице и святителю.
Ну хорошо, вот некогда в институте я встретила наконец того, кого искала и называла «молодым Пастернаком», и со спины тут же узнала его, и получила возможность видеть его каждый день, и даже добилась того, чтобы с ним познакомиться. И что? Ничего. Лишь в конце учебного года накануне экзаменов я набралась храбрости, позвонила ему и попросила принести шпаргалки. А потом настало лето, и все разъехались на каникулы. А потом начался следующий год, но и он не принес мне ничего от того, кто был обещан мне в мужья в коридоре темной поликлиники, кроме беглого «привет» и «здравствуй».
В институте я перезанималась и перетрудилась: во — первых, я училась на переводческом отделении и учила плюс ко всем предметам еще венгерский и французский языки. Во — вторых, я много писала по ночам и порой, еще в пылу ночного вдохновенья, прямо из‑за письменного стола отправлялась утром на лекции. По вечерам ходила на всякие там поэтические встречи, вечера поэзии и так далее. Родители очень за меня беспокоились и решили отправить на зимние каникулы в Гагры, в пустующий по зимнему времени дом творчества писателей. Его пытались заполнить шахтерами, но и те ехали туда без особой охоты. Чтобы как‑то скрасить скуку, они по вечерам ходили на танцы, которые устраивались прямо в столовой. Причем женщины танцевали с женщинами, а мужики — с мужиками.
