Лишь твердая, жесткая даже, уверенность Будиной в том, что ничего подобного не было, – она же в зеркало заднего вида смотрела, – его несколько успокоила. И то трижды, наверное, переспрашивал.
Странно, но окружающие ничего за Парамоновым не замечают.
Во-первых, потому что в обыденной жизни он более чем не робок.
И в Чернобыль несколько раз мотался, и высокопоставленному хаму может нестандартно ответить. И – Ольга уже была свидетелем, перепугалась до смерти – на шайку шпаны, крикнувшей гадость в ее адрес, может в одиночку пойти: оказалось, ее любимый много лет занимался восточными единоборствами.
Во-вторых, наверное, потому, что все его тревоги не совсем пустые: он просто неправильно объясняет имеющиеся в реальности симптомы и знаки.
А может, потому еще не замечают, что беда Парамонова больше никого не касается?
Только Олега.
Да еще Ольги, которая тоже почти физически переживает за мужа.
И очень боится, что в какой-то момент такое постоянное перенапряжение его нервов скажется в нехорошую сторону.
У Будиной телефон Лазмана был, она ему уже не раз звонила.
Он ее опасения подтвердил, еще раз объяснив, что происходит с Олегом.
Причина его душевного дискомфорта – действительно в дефиците определенных нейромедиаторов, отвечающих за возбуждение соответствующих участков мозга.
Дискомфорт этот глубок и физиологичен. Он ни в коей мере не определяется мыслительной деятельностью Олега.
Но поскольку мыслительная деятельность не отключается, то интеллект начинает искать оправдание – физически объяснимое оправдание! – реально имеющимся переживаниям. И все становится с ног на голову: не тревога – в ответ на реальную болячку, а мнимая болячка – в ответ на реальную тревогу.
И еще Лазман рекомендовал максимально воздействовать на Парамонова, чтобы тот возобновил лечение. Ведь в прошлом году оно привело к быстрому эффекту. А раз приступы клишированы, значит, и в этот раз ответ на лекарства скорее всего будет хорошим.
Вот на прогулке Ольга еще раз покапает на мозги мужа.
Она не собирается ждать, пока, как в тот раз, болезнь зайдет слишком далеко – ей так нравится ее нынешняя жизнь! Ей хотелось бы жить в такой жизни (вот редакторша завернула!) вечно…
Они оставили «жигуль» метрах в ста от парка.
Парамонов взял жену под руку и бережно повел ее к зеленеющим вдали елкам.
Все-таки здорово придумали, что чуть ли не в центре Москвы – настоящий лес.
Хотя никто ничего и не придумывал: тут еще Алексей Михайлович, папа Петра Первого, с соколами охотился.
И даже слава богу, что никто ничего с тех пор не придумал. А то все придумки получаются какие-то не очень плодотворные.
Ольга почему-то подумала, что они с Олегом часто ругают свою страну.
При этом никак не мысля себе жизнь от нее в отрыве.
Странные все-таки люди – россияне!
На парковых, лесных почти, дорожках снег убирали. Но все равно было хорошо, почти как в тайге. Если бы, конечно, тайга вдоль и поперек была бы прострижена асфальтированными дорожками и увешана указателями.
А воздух-то какой – свежий, вкусный! Немосковский.
– Не быстро идем? – спросил Парамонов.
– Нормально, – ответила Ольга. Более десяти килограммов дополнительного веса – да и круглость фигуры – не делали походку легкой. Но гулять по лесу – под ручку с любимым и с еще одним любимым внутри – было замечательно.
– Олежка, когда таблетки начнем пить? – осторожно начала Будина.
– Не знаю, – не поддержал тему муж.
– А кто знает?
Парамонов промолчал.
– Тебе будет плохо, ты же не хуже меня знаешь, – укорила его Ольга.
– Сорок лет терпел, еще потерплю.
– А зачем? – никак не могла взять в толк она. – Зачем терпеть-то?
– Я говорил: не хочу быть зависимым, – тихо сказал он.
– Но ты же и так зависим, – почти как Лазман, сказала Будина. – Мы все зависимы. Я вон от тебя завишу. Сейчас маленький родится – будешь нас обоих кормить. А во время родов я буду от врачей зависеть. Мне вот обещали специальное обезболивание для беременных сделать. Что же теперь, от всего этого отказаться? А разве ты от ребенка своего не будешь зависеть? А ребеночку нужен здоровый папа. Чтоб на как можно дольше его хватило.
С этим Парамонов был готов согласиться.
Сам он потерял отца в достаточно зрелом возрасте. За тридцать уже.
Но такая оказалась невосполнимая боль – много бы дал Олег за то, чтобы отец сейчас был рядом.
Не начальник, не генерал-лейтенант – а обычный отец, к которому можно прийти и просто поговорить. Даже просто в комнате с ним посидеть…
Проняло-таки Олега.
– Я потерплю еще день-два, – сказал он. – Если лучше не будет – то ты отвезешь меня к Марку.
– Хорошо, – обрадовалась Будина. – День-два – это позитивно.
Она все-таки скоро устала.
Присели на низенькую – снизу подсыпало снежка – лавочку.
– Что-то ты мне давно новых стихов не читал, – укорила мужа Ольга.
– Они вряд ли тебе понравятся, – сказал Парамонов.
– Ну, за меня-то не оценивай. Я ведь тоже редактор.
Олег, поколебавшись секунду, достал из внутреннего кармана пару листов.
Там было три стихотворения: одно – на первом листе и два – на втором.
Ольга легко разбирала знакомый неровный почерк:
Больница. Омут болиНе вычерпать до дна.В пустынном коридореПовисла тишина.
Доносится чуть слышноНеосторожный всхлип.Из гортани оплывшей —Обрывки слов и хрип.
Оплакивает бабкаБылую красоту.И лампа, как лампадка,На сестринском посту.
Дрожащими шагамиБредет больной во мгле.Расходится кругамиИх звук по тишине.
Лежит старик, о чем-тоНевнятно бормоча.Он сделал все расчетыБез помощи врача.
Лежит, запоминаяЛуну, покой и боль.Ночь, утру уступая,Возьмет его с собой.
– Это ты ответсека вспомнил? – помолчав, спросила Будина. Друг и соратник Льва Игоревича Петровского ненадолго пережил своего шефа.
Хотя смотря как считать: по возрасту-то он был намного старше Петровского.
Ответсек угас как свеча: тихо и без особых страданий. За две недели, что он пролежал в клинике, его посетили, наверное, все сотрудники редакции.
