…В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец.
На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал:
– Кажется, быть войне… А кто кого – неизвестно… Порохом попахивает…
Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу:
– Чего тебе надо?
– Ничего не надо, – ответил тот, – здрасьте, добро пожаловать, и только. – И вытряхнул из мешка связанного петуха. – Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать…
– Мы ворованное не покупаем, – отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: – Какая ему цена?
– Полтинник.
– На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь.
Тимоха взял полтинник и вдруг ни с того ни с сего стал бить петуха палкой. Взмахивая крыльями, петух взлетал, падал и снова, с криком после каждого удара, взлетал.
– Зачем ты это делаешь? – сурово спросил Васильич.
– А чтобы писатель пожалел петуха и купил.
– Тебе же дан полтинник.
– Так это за то, чтобы я от вас отвязался, а за петуха шесть гривен! Он битый вкуснее будет.
Горький нахмурился и сказал:
– Чудовищный вы человек… – и свернул в сторону.
Васильич полушепотом пригрозил Тимохе:
– Не лезь, куда не просят… у меня рука тяжелая. Это же тебе не кто-нибудь…
Тимоха засунул петуха в мешок и пошагал сторонкой вблизи от Горького с явным желанием завести с ним беседу.
– А мы тоже грамотные, книжечки ваши читаем, – и весело, расплываясь в улыбке, продолжал: – Про Челкаша читал, про Пляши-ногу, про уповающего… Всех ваших воров изучил!.. А меня кличут «поп-вор», да врут дьяволы: какой я поп? Да и вор из меня хреновый. Может, и вы насчет Челкаша подвираете?.. Ха-ха…
Горький и Васильич свернули обратно к усадьбе. Тимоха отстал от них и исчез.
– Мы думаем и пишем, пишем и думаем, а жизнь идет своим чередом, и всю ее никак не охватишь… – сказал Горький и задумался, а потом добавил: – Все люди, да не все человеки…
В четырнадцатом, незадолго до объявления войны, Горький уехал из Берсеневки в Петербург затевать там, с помощью Сытина, издание журнала «Летопись».
ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Между Сытиным и авторами отношения портились не часто. Сытин мог не поладить и так же быстро мог найти точки соприкосновения и помириться. Так, бывало, у него не ладилось дело с Григорием Петровым, с Немировичем-Данченко; но никогда он не мог бы поссориться с Толстым, Чеховым и Горьким. И еще он всегда старался жить в мире и согласии с Власом Дорошевичем, на котором держалось «Русское слово».
Сразу, как только Дорошевич стал фактическим редактором газеты при официальном редакторе Благова, он поставил перед издателем условия, о которых впоследствии писал в одной из статей:
«„Русское слово“ не знает ни „фильств“ ни „фобств“. Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми детьми одной семьи, которой великое имя Россия.
Но оно желает добиваться этого русскими устами.
Мы, русские, должны требовать справедливого разрешения этих вопросов.
Ведь издаются же газеты финские, татарские, польские, грузинские, армянские. Почему не издаваться русской газете? Не быть русской редакции?
Является вопрос.
Решив, что Сытин должен издавать газету, какой завет дал Чехов этой газете?
Дал же он какой-нибудь завет?
Один.
Он говорил:
– Главное, Иван Дмитриевич, чтоб у вас редакция была русская…
…И все, что пишется сотнями сотрудников газеты в „Русском слове“, проходит через фильтр русской редакции.
Чеховский завет исполняется ненарушимо».
Война, само собой разумеется, заставила в известной мере перестроить работу товарищества И. Д. Сытина.
Сразу же, с первых дней войны, с печатных машин на Пятницкой полетели в народ миллионы брошюр патриотического содержания: «Фельдмаршал Суворов и его наука побеждать», «Наши герои в современной войне», «Наши братья славяне», «Храбрая Бельгия», «Россия борется за правду».
За первый год войны было выпущено более пятидесяти названий подобных книг и книжек о войне… А вообще в сытинском каталоге по всем разделам литературы значилось в тот год свыше двух тысяч названий книг. Дело не стояло на месте.
Сытин не прочь бы, по старой привычке, заняться изданием дешевых лубочных картин, рисующих сражения, где наши бравые генералы верхом на боевых конях ведут за собой в штыковую атаку солдат. Но война сразу показала, что в такой лубок никто не поверит. Пришлось издателям народных картинок в соответствии с этим перестраиваться и пристраиваться ко вкусам потребителя. Так возникла лубочная карикатура. Дело это было не внове: сто лет назад карикатуры русских художников, направленные против Наполеона и его войска, выполнили определенную роль. К этому же способу пропаганды издатели стали прибегать и в войну 1914 года. Так появились сотни разных карикатур, высмеивающих «немца-перца-колбасу».
Но смех этот был невеселый.
Немец наступал.
Много внимания было уделено раздутому подвигу Козьмы Крючкова. Но Сытин знал механику производства «подвигов», и на сюжете Крючкова не отыгрывался, не искал выгод. Ведь и Горький как-то сказал, что подвиги купца Иголкина и Козьмы Крючкова больше от надуманности, нежели от действительности…
Но чтобы не остаться в долгу перед событиями, Иван Дмитриевич выпустил довольно заметный плакат – карикатуру на Вильгельма – «Враг рода человеческого». Художник, скрывший свое имя, видимо и без того известный, ярко изобразил Вильгельма в виде черта с хвостом и копытами, а в руках – два черепа. Плакат оказался «устрашающим» разве только для детей-малолеток…
Однако не об этих малых делах приходилось думать в тревожное военное время.
В 1914 году, к моменту объявления Германией войны России в Берлине находились два сына и три дочери Ивана Дмитриевича. Один из сыновей сумел выехать из Германии в Швецию, через Финляндию вернулся на родину и был взят на службу в армию. Все три дочери Ивана Дмитриевича – Евдокия, Ольга и Анна – перекочевали из Германии в Швейцарию и нашли приют в семье писателя-библиографа Николая Александровича Рубакина. Петр Иванович Сытин был задержан в Германии как пленник и там проживал под наблюдением полиции…
С большим трудом и канителью удалось Сытину устроить выезд трех своих дочерей из Швейцарии через Италию, Грецию и, тогда еще пока не вступившую в войну, Турцию.
Это было большой радостью в семье Сытиных, но радость была скоро омрачена горем, их постигшим. Умер в Петрограде один из сыновей Ивана Дмитриевича – Владимир. В молодости он получил коммерческое образование. В девятьсот пятом служил на русско-турецкой границе. Вернулся – стал руководить оптовыми операциями сытинского товарищества. Настала война – он офицер. Обучал солдат, простудился. Заболел воспалением легких в тяжелой форме. Сытин часто навещал больного сына. Растерянно разводили руками врачи.
– Володя, говори, что надо, все сделаю, – говорил опечаленный отец. – Ничего не пожалею…
– Чувствую, папа, мне ничего не надо, – отвечал больной. – Повесьте над моей койкой часы с кукушкой. Пусть кукушка отсчитывает мои последние часы…
Иван Дмитриевич принес ему часы с кукушкой, выполнив последнюю просьбу любимца-сына.
Долго не проходила горечь и тоска по умершему сыну, и много седых волос прибавилось на голове Сытина.
В первый год войны возник «Российский союз торговли и промышленности для внешнего и внутреннего товарообмена» под председательством князя Щербатова. Сытин вступил в этот союз, но скоро увидел, что собою представляет клика хищников, крупнейших спекулянтов, грабивших Россию, и, формально оставаясь членом этого союза, он решительно уклонился от его деятельности, не принял участия в махинациях барышников широкого масштаба. И когда его спрашивали, почему он перестал ходить на заседания, устраиваемые князем Щербатовым, Иван Дмитриевич не кривя душой объяснял:
– Не знаю, что происходит. Не те люди там собрались: шарлатаны да подлецы, проходимцы и продажные шкуры стоят во главе истерзанной России. Рано ли, поздно ли, а что-то произойдет, и чему быть – того не миновать…
Однажды в Петрограде Сытин пришел в отделение «Русского слова» в кабинет к Руманову. Разговаривали о том, кого бы из самых деловитых и в военном отношении образованных сотрудников послать корреспондентом от «Русского слова» в действующую армию.
– Одного обозревателя, который пишет «в общем и целом», нам недостаточно. Нужно, чтобы живой свидетель военных действий сообщал нам свои интересные и интересующие нас наблюдения… – говорил Сытин Руманову.
