Колдовской туман рассеялся уже по всему переулку, словно его и не было, и вся толпа – увеличившаяся в размерах раза в три за время их короткой схватки с ряжеными и неизвестным чародеем – оскальзываясь и толкаясь, помчалась к месту предполагаемого упокоения отпрысков двух царских домов.
– Вашвысочества?..
– Тетенька царевна?..
– Спиридон-батюшка?..
– Вы живые там?..
– Вон они, вон, вижу, вижу!!!..
– Точно, они!!!..
– А ведьмедь где?
– Где медведь?!..
– Так я и спрашиваю, где! Нету ведьмедя-то! Не видать!
– И верно, нету!
– Сбёг, что ли?!
– Да куда ему тут сбечь-то?
– Улятел, наверноть!
– Я ж говорил тебе – не заломает его медведь! Медведь – царев зверь! А ты – «кабыть» да «кабыть»!..
– Дак кабыть бы заломал, тадыть бы и вышлось… А так-то ничевось!
– А мы вам чего баяли, чудаки гороховые!
– От гороховых слышу!..
– Ой! Царевич-то ранетый!..
– Носилки надоть!..
– Носилки!..
Носилок у добрых горожан, разумеется, не обнаружилось, но зато тут же нашлось немало надежный рук и спин, и его недоказанное величество Спиридон Первый был оттранспортирован в управу на растерзание деду Щеглику и его помощникам – торжественно, со всеми почестями, как и положено царской особе инкогнито.
А Серафима, позаимствовав у одного из зевак факел, осталась на месте короткой, но бурной баталии, чтобы попробовать разобрать и распутать еще не затоптанные восторженными монархистами следы нападавших.
И, естественно, первое, на что она обратила внимание, была шкура, оставленная беглым медведем на поле проигранного боя.
Она лежала жалкой драной бесформенной кучей у стены дома и действительно источала запах типичного лукоморского подъезда – неповторимый и устойчивый аромат кипучей жизнедеятельности множества невоздержанных кошек.
Причина сего загадочного явления природы выяснилась скоро и совершено случайно: глянув на внутреннюю сторону шкуры, в неверном свете тихо шкворчащего смолой факела она увидела бирку: «Щкура мед вед истинный кращеный соединенный из щкура кош ка помоечный. Гокти литье из сталь. Зуб литье белий метал. Сделано в Вамаяси».
Недалеко валялась искореженная конструкция из реек и ремней – каркас, придававший двум людям, накрытым шкурой кошкомедведя помоечного, очертания медведя истинного, крашеного.
Тихо вздохнув в память десятков безвестных вамаяссьских мусек, пожертвовавших свои шкуры на этот дурацкий маскарад, она, не отрывая глаз от мостовой, переместилась к тому месту, где видела колдуна за работой.
На жестком черном льду, подгоревшей кофейной глазурью покрывающем округлые серые булыжники, не оказалось никаких следов, кроме царапин от когтей медведя-самозванца, да разлетевшейся по переулку на листики книги. Заклинания ли это были, или простой сборник мудрых мыслей, разбираться на месте она не стала. Старательно собрав всё пергаментно-бумажное, местами изрядно потоптанное изобилие под ногами и в дальних углах, она перешла ко второму оставшемуся недоделанным делу.
Где-то в глубине арки, или в проходном дворе, должен был валяться ее парадно-выходной метательный нож. А, как известно, хорошие метательные ножи на дорогах не валяются. По-крайней мере, долго.
Надев на палец кольцо-кошку, она незамедлительно двинулась на поиски маленькой, но очень полезной вещички, милой сердцу каждой нормальной девушки.
Где-то там, где-то там, где-то там, где-то тут, где-то тут, где-то здесь, уже почти вот на этом ме… ме… ме… Чтобы найти это, волшебное кольцо было ни к чему.
Ибо, загораживая выход из арки, распластавшись на спине и неуклюже раскинув руки и ноги, словно потерянная марионетка, лежал очень хорошо заметный в темноте беглый колдун.
Правда, сейчас он никуда не стремился убежать, потому что с бегом, равно как и с другой деятельностью на Белом Свете, для него было покончено навсегда. Голова его безмятежно покоилась на нижней ступеньке дворницкой.
А метрах в пяти от ног, посредине безлюдной Кривоносовской улицы, валялся Сенькин нож. Не может быть, чтобы я его так далеко забро… си… ла. О. Чу. Меть. Он наступил на него, поскользнулся и грохнулся затылком об лесенку?!.. М-да… Бывает еще в жизни справедливость… Хотя про разгадку покушений на Спирю теперь, похоже, придется забыть.
Покрутив головой, она, к разочарованию своему, не обнаружила на безлюдных темных улицах ни души. А это значит, что и помочь ей оттранспортировать бренные останки в управу[107] было некому. Поэтому ее высочеству ничего не оставалось, как только мысленно сделать отместку на карте города и поспешить к любимому мужу – рассказать об удивительном покушении, его окончании и, если останется время, полистать колдовскую книженцию. Конечно, найти на форзаце надпись вроде «Любимому чернокнижнику А. от многоуважаемого злодея Б.» рассчитывать не слишком приходилось, но питать иллюзии-то еще никто не запрещал…
Как и ожидалось, Иван отыскался у постели Спиридона, мужественно и молча страдающего ранами, старыми и новыми.
Находка, случайно встретив на первом этаже разноголосую процессию, несущую неподвижное, уставшее от бесплодных попыток вырваться тело старого приятеля, не доверила его ни деду Щеглику, ни его аспирантуре, а сразу направила возбужденно гомонящих и несущих какую-то чушь про колдовство и медведей в городе спиридононосцев к себе в комнатушку.
Указав добрым горожанам сперва на кушетку, а потом на дверь[108], октябришна занялась ставшим привычным за последние несколько дней делом.
Тщательный осмотр показал скоропостижную кончину еще одного тулупчика и рубахи, а также ряд нелетальных травм на самом герое-медведеборце: трещину в запястье, сломанную ногу и шишку размером с кедровую в месте встречи затылка с мостовой.
Наказав Макару прихватить кого-нибудь из толпившихся в коридоре зевак и сбегать за покойным злоумышленником, Серафима с благодарностями прогнала по домам остальных и присоединилась к ученице убыр, Малахаю, супругу и закованному в бинты и гипс и медленно засыпающему на почти родной кушетке Спиридону.
– Ну, как он? – взволнованным шепотом вопросила Сенька Находку, указывая глазами, во избежание недоразумений, на раненого.
– Могло быть хуже, – честно ответила оптимистка-октябришна, смахивая покрытыми засыхающим гипсом пальцами рыжий локон с лица. – Конечно, я не знаю, что случится скорее: кончатся у меня бинты или у него места для перевязки и наложения гипса, но я бы на его месте, пока всё не заживет, на улицу носа не казала.
– А вот на-ко им… подавятся пусть… – сонным голосом пробормотал Спиридон, и неуклюже попытался сопроводить свои слова соответствующим жестом, но с коротким охом быстро отказался от этой идеи. И поэтому просто добавил:
– Они думают… запугали меня…. а не дождутся… мне до потолка… их корона… их трон… и сами они… как ходил… куда хочу… туда и буду… так и буду… ходить… тогда и буду… когда хочу… бу… ду… хо… чу… хо… дить…
– Тс-с-с-с!!! – сделала Находка страшное лицо и замахала на царевну руками. – Пусть спит! Ему спать сейчас надо! Ишь, распетушился…
– Молчу! – беззвучно прошевелила губами Серафима и сделал страшное лицо не раскрывавшему пока рта Ивану: – Тс-с-с-с!!!
Тот удивился, но пожал плечами, покорно опустился на стул у шкафа и безмолвно, хоть и с явным осуждением потыкал пальцем в зажатую подмышкой супруги растрепанную, топорщащуюся страницами и разнообразными бумажками и клочками пергамента книгу. Сенька покосилась на Спиридона, потом на Находку.
– Спит? – также беззвучно спросила она.
Октябришна на цыпочках подошла к своему пациенту, склонилась, прислушалась к дыханию, и кивнула.
– Тогда рассказываю, – выложила на стол трофей царевна и пустилась в повествование.
Сенькино изложение событий вечера вогнало в сон только Малахая: остальная публика слушала, раскрыв рты и иногда забывая дышать.
Рассказывать то, что было и то, чего не было, Серафима любила, но в этот раз действительность в приукрашивании не нуждалась даже по мнению царевны.
Дослушав историю, Находка квадратными от ужаса глазами воззрилась на черный кожаный кирпич фолианта, а Иванушка отер рукавом перепачканную грязью корочку с неприкрытой опаской и настороженно глянул на название.
– «Самые запретные и ужасные заклинания, когда-либо изобретенные магами Белого Света. Перед прочтением сжечь.»
– Хм, – сообщила всем заинтересованным лицам, что она впечатлена, Серафима.
Иван согласно кивнул, и принялся бережно и аккуратно раскладывать покинувшие свои места листики и возвращать их в книгу согласно нумерации издателя. Колдовская или нет, книга для него всегда оставалась книгой, и требовала соответствующего обращения.
