теперь оно озарило черты Мак-Кея, дышавшие глубокой решимостью. Ради Нейды, ради их будущего сына он не хотел приносить ту жертву, о которой говорил отец Джон. Но теперь, после разговора с миссионером, она уже не казалась такой страшной, как раньше. Теперь это была уже не трагедия, а только недолгая разлука — ведь они будут ждать его, Нейда и их сын… Вдруг он услышал шорох и, оглянувшись, увидел Нейду, которая в свете звезд показалась ему еще более стройной и прекрасной.
— Я сказал ему, — шепнул Нейде отец Джон, возвратившись в хижину. — И теперь мысль о тюрьме не будет его пугать — и из-за него самого и из-за вас.
И Нейда вышла к нему тихая и серьезная, а в ее улыбке, когда она протянула к нему руки, была новая зрелая мудрость и почти материнская нежность.
Роджер решился заговорить, только когда Нейда прильнула к его плечу и он совсем близко увидел ее глаза под длинными ресницами.
— То, что сказал мне отец Джон… это правда? — спросил он.
— Правда, — прошептала она.
Ее пальцы прокрались к его щеке, а Роджер, которому было довольно одного этого слова, прижался губами к ее пушистым волосам, и в этой полной гармонии душ они слушали тихие шепоты ночи.
— Роджер… — сказала наконец Нейда.
— Что, моя Неева?
— А что это слово значит, Роджер?
— Оно значит «возлюбленная», «жена».
— Тогда оно мне нравится. Но больше всего мне нравится, когда ты говоришь…
— Моя жена.
— Да… Я чувствую себя такой счастливой, Роджер! Твоя… жена. Это лучшие в мире слова. Это… и еще…
Она спрятала лицо у него на груди.
— И еще слово «мать», — докончил он.
— Да, — сказала Нейда дрожащим голосом. — Моя мама, Роджер… я ее не помню. Но она мне часто снилась. И я всегда тосковала по ней. Как, наверное, чудесно, когда у тебя есть мать!
— Но, наверное, еще чудеснее быть матерью, Нейда.
— Послушай! — перебила его Нейда.
— Это поет Усимиска.
— Любовную песню?
— Да, на языке индейцев кри.
Нейда подняла голову и посмотрела на него.
— С тех пор как мы поселились здесь, весь этот чудесный мир вокруг обещал мне песню, Роджер. И когда ты вернулся, он запел и теперь все время поет — каждый час дня и ночи. Ты когда-нибудь думал, Роджер, расстаться со всем этим, уйти в один из больших городов, о которых мне столько рассказывал отец Джон?
— А тебе этого хотелось бы, Нейда?
— Побывать там — да, но не жить. Я хочу всегда жить в лесах, Роджер, где мы познакомились с тобой.
Она привстала на цыпочки и поцеловала его.
— Я хочу жить возле Желтой Птицы и Солнечной Тучки… Ну, пожалуйста, мистер Веселый Роджер! И отец Джон поедет с нами. И мы будем так счастливы там все вместе: Желтая Птица, Солнечная Тучка, Жизель и я… Ай!
Роджер внезапно обнял ее так крепко, что она невольно вскрикнула.
— Но прежде нам, наверное, придется расстаться, Нейда. Правда, ненадолго. Что такое пять лет, когда перед нами вся жизнь? Ничего… И они пройдут быстро…
— Да, они пройдут быстро, — повторила Нейда так тихо, что он с трудом расслышал ее слова.
Но он ясно расслышал рыдание, которого она не сумела сдержать. Правда, она тотчас же попробовала улыбнуться, и Роджер, зная, что так ей будет легче, сделал вид, будто ничего не заметил.
Вот так, пока в хижине их терпеливо ждали отец Джон и Питер, Нейда с Роджером под звездным небом обдумывали свое будущее.
20
Воскресенье выдалось удивительно ясное и тихое. Над Бернтвудом поднялось золотое теплое солнце, звонко распевали птицы, и когда отец Джон вышел на заре из хижины, воздух показался ему необыкновенно душистым и свежим. Он очень любил эти ранние часы пробуждения природы, сонные шорохи еще сумрачного леса и особую тишину, в которой звуки разносятся удивительно далеко.
В это утро он услышал собачий лай, хотя собака была по крайней мере в миле от него, и Питер, который его сопровождал, немедленно поставил уши торчком. Миссионер не в первый раз замечал эту вечную готовность Питера встретить опасность, настороженность, с которой он то и дело нюхал воздух, и постоянную бдительность его глаз и ушей. Мак-Кей объяснил ему, почему Питер стал таким. Но теперь, пока они с Питером спускались к заводи, отец Джон как-то по-новому воспринял все это. Ночь напролет миссионер, забыв о словах надежды и утешения, которые сам же произносил так недавно, раздумывал об угрозе, нависшей над Мак-Кеем, — угрозе страшной и неотвратимой.
И все же… пять лет — это такой короткий срок! Любое пятилетие его собственной жизни теперь, когда он вспоминал их, казалось не длиннее пяти минут. Восемь пятилетий назад он впервые увидел ту девушку с милым лицом, которая стала для него всем миром, как Нейда для Роджера, и хотя с тех пор, как он ее потерял, прошло тридцать лет, время пронеслось так быстро, что ему порой чудилось, будто всего несколько часов назад он держал ее в объятиях и слышал ее голос. Однако будущие пять лет, в отличие от прошедших, были вечностью, и отец Джон думал о них с тоской, глядя в зеркало заводи, в котором отражалось небо, розовевшее над верхушками сосен.
Пять лет! А ведь он уже старик. Для него это время ожидания будет невыносимо долгим и тягостным. Но Роджер и Нейда так молоды! И эти пять лет, когда они будут вспоминать про них потом, покажутся им совсем коротенькими. Отец Джон продолжал размышлять о долгой жизни, которую он прожил, и о том недолгом сроке, который ему еще осталось прожить, и им все сильнее овладевало яростное желание оградить эти пять лет от оскверняющего вторжения закона — и не только ради Нейды и Роджера Мак-Кея, но ради себя. На закате своей печальной жизни он обрел радость и утешение в их любви, и мысль о том, как безжалостное и заблуждающееся правосудие расправится с этой любовью, пробуждала в нем гнев и протест, которые более приличествовали бойцу, чем смиренному служителю божьему.
Миссионер тщетно боролся с этим, как он считал, греховным чувством. А когда позднее за завтраком он смотрел на счастливые лица Нейды и Роджера, его томил стыд, словно он обманул их. И он не мог избавиться от тайного страха и тревоги, которые грызли его сердце.
Миссионеру казалось, что весь этот день любое произнесенное им слово было ложью — например, когда он читал проповедь окрестным жителям, собравшимся в молельне,
