исходили из того, что неведение крестьянок относительно прав, предоставляемых им советским законом, и незнание того, какие существуют альтернативы детоубийству, усугубляют безысходность ситуации, в которой оказываются незамужние матери. Исследователи подчеркивали, что женские физиологические циклы делали их уязвимыми для давления и стигматизации со стороны общества, это могло превозмочь естественные материнские чувства, однако на детоубийство женщин толкало именно неведение относительно имеющихся альтернатив. Усилия по искоренению детоубийств стали предприниматься в рамках советской модели семьи, нацеленной на увеличение рождаемости и защиту материнства. Так, А. М. Коллонтай подчеркивала значимость материнства как естественного долга всех женщин, вклада в общее дело и обязанности перед обществом [Stites 1990: 355; Hoffman 2003: 97-105][318]. Соответственно, советское семейное право защищало интересы матерей, обещая помощь в воспитании детей и защите женского здоровья. Женщины, вне зависимости от материального положения, могли подавать в суд на алименты. Кроме того, узаконивание абортов давало женщинам альтернативы в смысле прерывания нежелательной беременности; были созданы роддома, где женщины могли рожать в безопасной гигиеничной атмосфере; всевозможные организации, например, Общество защиты материнства и детства, оказывали нуждающимся матерям материальную поддержку [Маньковский 1928: 264-265][319]. Исследователи утверждали, что эти законы и меры устранят «ненормальные» условия — материальную нужду и стыд, которые толкали женщин на детоубийство, — как только женщины узнают про них и поймут их суть.
Специалисты подчеркивали, что повышение культурного и образовательного уровня крестьянок послужит самым эффективным средством изменения крестьянской морали, которая и подпитывает существование детоубийства. Они обнаружили, что, несмотря на распространение грамотности, почти половина детоубийц неграмотны и не знают о правах, предоставляемых им советским законодательством[320]. Они утверждали, что женщина «все-таки еще является более отсталым членом нашего общества» [Безпалько 1927: 603]. Как отметил один исследователь, крестьянка «совершенно не знает тех законов, которые установила советская власть для защиты матери и ребенка. <…> Не судебные меры репрессии, а культурные мероприятия должны быть призваны на борьбу с этим преступлением» [Арсеньев 1928: 370][321]. «Судебным мерам борьбы с детоубийствами», — отмечает другой
должно быть весьма осторожное применение условных приговоров, а главное внимание должно быть уделено культурно-воспитательной работе в нашей деревне, в частности, среди крестьянок. <…> Только подняв самосознание женщины, поняв ее культурный уровень, мы добьемся снижения, а может быть и совершенного уничтожения преступности, именуемой детоубийством [Шмидт 1928: 9].
Социалистическое государство сможет ликвидировать условия, служащие предпосылками к детоубийству, и тем самым разберется с естественными физиологическими недостатками женщин. Как подчеркивал криминолог Бычков:
Побеждая косность и невежество, проходя трактором советского строительства по деревне <…> бросая в образующиеся борозды семена новой культуры, нового быта, мы будем с каждым урожаем, с каждым всходом этих семян снижать цифры детоубийств. Культурное и экономическое возрождение деревни — безусловная гарантия уменьшения в ней преступности вообще, в особенности детоубийства, как специфического следствия бедности и отсталости [Бычков 1929: 38].
Соответственно, когда женщины получат образование и узнают о своих правах и привилегиях советских граждан, когда будет достигнуто социалистическое равенство, они перестанут убивать своих детей. Значит, разобраться с затянувшейся ситуацией, которая приводит к детоубийству, советское государство сможет только через повышение культурного уровня.
И большевики, и криминологи твердо верили в то, что «отсталые и невежественные массы» постепенно оценят новый, лучший образ жизни, который им предлагается. Распространяя информацию об альтернативах детоубийству и карах за это преступление, большевики рассчитывали подтолкнуть женщин к пользованию правами, полагавшимися им по советскому законодательству, особенно правом на алименты. Эти мысли они пытались нести в массы через популярные журналы, рассчитанные на новое грамотное население стремительно разраставшихся городов. Например, в журналах «Работница», «Работница и крестьянка» часто печатались сводки о судебных слушаньях. Эти истории, рассчитанные на тех, кто недавно перебрался в города, а также на работниц, иллюстрировали принципы советского правосудия и рассказывали о правах женщин перед законом. Показывая, как женщины юридическим путем добиваются удовлетворения своих требований, большевики стремились подать своим читательницам пример поведения, достойного советских граждан и гражданок[322].
Журналы рассказывали читательницам о примерах сострадания, справедливости и равенства в советском обществе, одновременно подчеркивая, что детоубийство — это тяжкое преступление. Например, в одном из выпусков «Работницы» за 1926 год рассказано о детоубийстве, совершенном двадцатилетней Галиной Волынцевой, незамужней дочерью сельского священника. В статье говорится, что Галина, опасаясь насмешек соседей, решила скрыть внебрачную беременность. При том что о положении ее знала вся деревня и все слышали крик новорожденного, никто не заметил, как мать задушила ребенка и избавилась от трупа на берегу реки, где его впоследствии и обнаружили. Согласно статье, по ходу допроса в суде Галина сперва уверяла, что это не ее ребенок и отрицала, что была беременна. После дальнейших расспросов она заявила, что не душила младенца, обнаруженного у реки, а собственный ее ребенок родился мертвым. Однако, согласно показаниям судебного патологоанатома, ребенок родился живым и здоровым, на основании этого суд признал Волынцеву виновной и приговорил к восьми годам лишения свободы, однако, ввиду ее молодости, срок был сокращен до трех лет[323]. В «Работнице» описан еще один схожий случай: молодая крестьянка Костынева сообщила суду, что влюбилась в Васю Бахчована, тот обещал на ней жениться, однако бросил, узнав о ее беременности. Васина мать ей помогать также отказалась, поэтому Костынева решила убить ребенка. Суд приговорил Костыневу, Бахчована и его мать к одинаковым срокам заключения в восемь лет. Принимая во внимания обстоятельства дела, суд сократил Костыневой срок до одного года, Бахчовану — до полутора лет, а матери — до трех лет условно[324]. В третьем случае молодая крестьянка Клавдия Логова, соблазненная и брошенная, боявшаяся реакции родителей на ее позор и не имевшая материальной возможности содержать ребенка, заявила суду, что никогда не стала бы его душить, если бы знала о существующих в СССР законах касательно отцовства и алиментов. Приняв во внимание ее молодость и невежество, суд сократил восьмилетний срок заключения до трех лет условно[325].
В описании каждого из этих случаев подчеркнуты сложные жизненные обстоятельство и невежество обвиняемых — они и толкнули их на преступление. Также обозначена и тяжесть преступления: суд, как правило, приговаривал к восьми годам заключения, как это полагалось за убийство согласно статье Уголовного кодекса 1926 года, но тут же упомянуты сострадательность и справедливость судебной системы. В каждом из описанных случаев срок был сокращен в силу молодого возраста обвиняемой и особых обстоятельств дела. Тем самым большевики пытались донести до читательниц мысль о серьезности детоубийства как преступления, а также о том, что ему
