помалкивал.
Но тут он, отцепляя дочь от Льва, сказал:
- У дяди Льва есть своя семья. И ему нужно с ней разобраться.
Рома улыбнулся ему, а Льву показалось, что это не для Юли было сказано. Для него самого.
Распрощавшись, наконец, с племянницей, Лев направился по старому-доброму маршруту к Кате, квартиру которой всё ещё мысленно ассоциировал с притоном Камы.
Он не был у Кати больше десяти лет, а её дочь видел новорожденной только на фотографиях, которые Катя с разной регулярностью отправляла ему в мессенджерах в первые месяцы материнства. Лев эти снимки воспринимал исключительно как тренажер по подбору синонимов: «Какая милая», «Какая красивая», «Похожа на тебя» и беспроигрышный вариант – «Прелесть». Если в конце каждой фразы подбирать разные эмоджи, будет казаться, что не повторяешься.
Дома у Кати пришлось в четвертый раз изложить свою историю возвращения в Россию. Он хотел умолчать про удар и инцидент в домике в брачную ночь (с Пелагеей, как и с Кариной, например, умолчал), но от Кати почему-то тяжело что-то скрывать – она так пронзительно смотрит, будто видит его насквозь – и он нехотя вывалил всё, вообще всё, даже про свои проблемы с алкоголем.
Он говорил, сидя за столиком на кухне, а Катя стояла спиной к нему и заваривала чай. Руслана, её шестилетняя дочка, крутилась неподалеку, время от времени подходя ко Льву со словами: «Смотри, что мне вчера в киндере попалось» или «Смотри, что ещё у меня есть!». Лев отвечал девочке точно также, как когда-то её матери («Какая прелесть!»), и возвращался к монологу о своих несчастьях. Каждый раз, когда Руслана пыталась забраться к нему на колени, он усаживал её, а Катя, заметив это, снимала дочь обратно и говорила «не лезть к дяде Льву». На пятый раз он начал подозревать, что в этом кроется нечто большее, чем забота о его границах, и спросил, с недоверием глядя на Катю: - Почему ты не разрешаешь ей ко мне подходить?
- Я не разрешаю садиться к тебе на колени, - поправила она, поставив перед ним кружку с чаем.
Сама тоже села напротив. Лев растерянно кивнул:
- Ясно. Это такое правило для всех посторонних людей?
Он бы понял, если бы для всех. Мики никогда не проявлял интереса к незнакомцам, так что его не приходилось отгонять от чужих колен, но, наверное, будь он чуть общительнее, Лев бы вёл себя точно также, как Катя.
Но Катя ответила, ничуть не смущаясь:
- Это такое правило для тебя.
Лев опешил:
- Для меня? С чего такая честь?
Она приподняла брови:
- А ты не знаешь?
Они долго смотрели друг на друга. Лев не мог понять: она что, серьёзно? Девушка вывела из кухни ребёнка («Поиграй пока сама») и прикрыла дверь.
- Катя, я твой друг, - напомнил Лев. – Я в твоей квартире, на твоей кухне, в твоём присутствии. Что я могу сделать твоей дочери? И с чего мне вообще ей что-то делать?
- Ничего не напоминает? – хмыкнула Катя.
- Что?
- Твой друг, на твоей свадьбе, в твоём присутствии…
- Я же сказал, что это было недоразумение. Ничего тогда не случилось, Мики просто накурился, он и сам потом в этом признался.
Катя вздохнула:
- Бедный мальчик.
- Да с чего ты?.. – Лев был так обескуражен этой ситуацией, что слова терялись. – Зачем ты вообще связываешь тот момент и… всё остальное? Ты всерьёз считаешь, что из-за того дурацкого поступка двадцать лет назад я что-то сделаю твоей дочери сейчас?
- Не совсем, - ответила Катя. – Я даже почти уверена, что не сделаешь.
- Тогда зачем? Просто чтобы мне припоминать?
Она повела плечами:
- А почему бы и нет?
- Почему бы и нет? – не понял Лев.
- Почему бы и не припоминать? – просто спросила Катя.
Лев растерянно смотрел на неё, пытаясь сказать глазами: я тебя не понимаю.
- Знаешь, как складывается жизнь многих других людей, изнасиловавших человека? – поинтересовалась Катя. Видимо, риторически. – Сначала они сидят в тюрьме около восьми лет, где подвергаются побоям, издевательствам, пыткам и изнасилованиям. Выходят оттуда полными асоциалами с огромным списком ограничений на последующую жизнь. Многие жизненные сценарии становятся им недоступны навсегда. Они не работают врачами. Хорошо, если они работают хоть где-то. Боюсь, вся их жизнь становится припоминанием одной единственной «ошибки молодости».
Лев, выслушав её, флегматично спросил:
- И? Ты бы хотела мне такую жизнь?
- Нет, - ответила Катя. – Но я думаю, что это нечестно. Ты получил образование, нашел работу, встретил хорошего парня, завёл семью с детьми, счастливо жил пятнадцать лет, а хочешь знать, как всё это время жил Яков?
- Нет.
- А я всё равно тебе расскажу. Он сидит на антидепрессантах все эти годы и меняет одного терапевта на другого, пытаясь разобраться, что ему делать с тем, что он гей, который до панических атак боится других мужчин. У него не было и нет никаких постоянных отношений, а перед тем, как сходить с кем-то на свидание, он пьёт успокоительные. Лет пять назад он сказал мне: «Слушай, может, я просто асексуал, но долго не мог себя осознать?», а я ответила: «Нет, Яков, скорее всего дело в том, что тебя изнасиловал пьяный урод». Вот за чем я наблюдаю уже столько лет. А с другой стороны наблюдаю за тобой: за тобой, поколачивающим своих детей, за тобой, врезавшим жениху накануне свадьбы, за тобой, швырнувшим мужа на кровать в вашу брачную ночь. И когда ты приходишь ко мне жаловаться, что тебя наконец-то отшили, всё, что я думаю: Аллилуйя! Потому что все эти двадцать лет мне было непонятно, какого хрена тебе так везёт?
Когда Лев услышал про антидепрессанты, терапевтов и страх мужчин, на него могильной плитой свалилось чувство вины и придавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Но когда Катя сказала про «пьяного урода», Лев подумал: «А что, обязательно дело во мне что ли?». Ну, как такой мелкий эпизод – да, неправильный, жестокий, отвратительный – но всё-таки в масштабе человеческого существования очень мелкий, как он мог разрушить целую жизнь? Может, с Яковом в принципе что-то не так? Может, он и асексуал. Льву, например, всегда казалось, что Якову не нравился секс с ним – ещё до всяких там изнасилований.
Весь остальной поток обвинений – полная чушь. Как будто он, как отец и муж, все пятнадцать
