— Сегодня! — Курулин ухмыльнулся и похлопал меня по спине. — Однако, должен тебе сказать, что все это незаконно. Вот если неделю завод простоит и общество потеряет на этом сотню тысяч рублей — это будет законно, и вопросов ко мне не будет. А вот если я извернусь и найду для слесарей две сотни премиальных рублей — вот это уже будет незаконно. И никакими ста тысячами мне, ежели что, не оправдаться. — Курулин насмешливо дернул усом. — Может, что посоветуешь, а?
Метров через двести от кирпичного завода белел высолами набирающего прочность бетона открытый полигон железобетонных изделий. Это было еще одно открытое Курулиным золотое дно. Но притязания Курулина отнюдь не ограничивались самодельным полигоном. Вплотную к нему уже вздымались громадные железные ворота, а за ними еще одни и еще — модуль современного легкосборного завода железобетонных изделий, в недрах которого Курулин замыслил, кроме производства дефицитного железобетона, развернуть производство гончарных изделий, распиловку и шлифовку облицовочного камня, изготовление пенобетонных блоков, из которых можно будет быстрее и дешевле строить крепости-особняки.
Обойдя это растущее, как на дрожжах, хозяйство, мы направились к ферме, которая была заложена за дорогой на Красное Устье. Желваки выдвинулись на недобром лице Курулина. А плотники из Сельхозстроя, что бродили, как непроспавшиеся, внутри только-только наметившейся постройки, увидев Курулина, и совсем сели, стали неспешно закуривать. Все шестеро были пожилые, потрепанные, а седьмой, бригадир их, был молодой, чистенький и вежливый парень в хорошем свитере и штормовке. Курулин поманил его, и тот с веселой готовностью направился к нам.
— Сколько же таким манером вы располагаете строить?
— К весне, я думаю, должны управиться, — на миг задумавшись, открыто и доброжелательно ответил парень.
— Я же вас предупреждал, что скот нам со дня на день пришлют, — сдерживая ненависть к этому чистюле, сквозь зубы сказал Курулин.
— Да, положение у вас незавидное, — посочувствовал тот.
Курулин опустил блеснувшие недоброй чернотою глаза и постоял так с минуту, сцепив зубы и вздув от бешенства ноздри.
— Можно и побыстрее, — оценив его состояние, улыбнулся парень. — Подписывайте наряд сразу на всю сметную стоимость этого сооружения. — Он показал на ферму. — Плюс семь процентов за сокращение сроков.
— И тогда? — поднял глаза Курулин.
— И тогда через две недели ферма будет готова.
— Давайте ваш наряд! — помедлив, сказал Курулин.
Они с парнем сели на доски, и Курулин подписал одну за другой несколько бумаг.
— А ну, встали, встали, встали! — новым, как бы освободившимся голосом закричал бригадир своим старикам. И те, догадавшись по тону, что дело сладилось, по-деловому, не мешкая, молодо встали, и пока мы шли до поселка, нас сопровождал бодрый, спешащий стук топоров.
— Сколько же они заработают за эти две недели?
Курулин прикинул:
— Рублей по пятьсот.
— То есть залетным вымогателям ты платишь раз в шесть больше, чем своим...
— Ух ты, Лешка! — Курулин остановился, оглядел меня и ухмыльнулся. — Кожаное пальто, шляпа, галстук полосатый... Ты ведешь себя правильно! Человек в таком галстуке и должен быть недоверчив, брюзглив и хмур.
А мною все более завладевал страх. Да осознает ли он, чем чревато для него то, что он творит?! И тут же я охолаживал себя, напоминал насильственно, что все вокруг в последние годы объясняют, почему у них не получается и кто в этом виноват, а тут у человека получается, да еще так блестяще, да еще, можно сказать, из ничего — как тут не испугаться?!. Но я хорошо знал, как оно бывает, когда за тебя берутся, и все шуточки-прибауточки не могли заглушить во мне леденящий страх за друга, данного мне судьбой.
— Тебе не кажется, что ты активно формируешь класс хапуг?
— Ах, Леша, Леша! — покачал головой Курулин. — Уж больно простенько ты все понимаешь. «Хапуг»... Обязанность мужчины и его естественное право обеспечивать семью посредством именно своего, одного своего заработка. И только когда вот так вот будет, мужчина вновь почувствует себя мужчиной, как бы вы там ни запутывали эту проблему в своих газетах. А что касается «хапуг», то я по секрету тебе скажу: единственное, что я делаю, — это развязываю людям руки: пусть они за те же самые деньги поработают в свое удовольствие. Вот в итоге и получается, что у меня все строится раз в семь быстрее и в два раза, в конечном-то счете, дешевле, чем в других, тоже по-своему симпатичных местах. Вот результат моего своеволия и финансовых нарушений. Тебе не кажется забавным сей парадокс?
— Знаю, чем кончаются сии парадоксы!
Курулин хмыкнул. Его настроение, неизвестно почему, становилось все более игривым.
— Давай-ка сядем!
— Ну, давай сядем.
Сели. Красно-желтые хвосты осенней рябины празднично свисали вдоль улицы, на которой я жил.
— Ты ведешь людей к лучезарности, а они упираются. Как же так?
— Кто упирается? — спросил Курулин.
— И тогда ты их в котлован! А-а?
Курулин медленно повернулся ко мне.
— Я смотрю, Лешка, ты какие-то чужие вопросы мне все задаешь. Тебе-то ведь все это понятно?! Не дурак ведь ты, а?
— Если в лучезарное завтра тебе приходится гнать людей кнутом, — сказал я каким-то скрипучим голосом, — то возникают, Василий Павлович, хочешь ты того или нет, отдельные, скажем так, вопросы. Например. Люди «туда» не идут? Или они «за тобой» туда не идут?
— Слушай, ну, ты, ей-богу, как маленький, — даже расстроился Курулин. — «Туда» не идут, «за тобой» не идут... Ты же должен быть, насколько я понимаю, философ?! Так вот, для людей характерна двойственность. Он и хочет лучшего, и он же хочет, чтобы его оставили в покое. Потому что любое лучшее — это работа. А любая работа — это понуждение... Здорово я тебе объяснил? — Он посмотрел на часы. — Ну, пошли. — Он поднялся. — Яблоками-то пахнет, а?.. Ведрами к пристани бабки тащат. Суют за бесценок — 70 копеек ведро. А не берут — так в Волгу сыплют. За это у тебя душа не болит? А у меня, мой милый, болит. Консервный завод хочу построить. И отдать его старикам. Пусть чувствуют себя нужными... Одобряешь? — Курулин ухмыльнулся и ткнул меня локтем в бок.
Мы дошли до «моего» дома и свернули налево.
— Филимонова, начальника ОРСа, ты выгнал, потому что твоя демократическая сущность возмутилась. Но Филимонов, раздавая государственное, словно сладкие пироги со своего стола, был всего лишь ударившийся в барство плебей. Ты же его прохиндейство возвел в принцип. Что значит твой закрытый распределитель? Это значит — даю своим. Это значит — даю чувствовать: в моих руках блага и власть. Куда же делся твой демократизм? Филимонов хоть просто чванился. А ты возвел его чванство в ранг политики.
— Слушай! — остановился Курулин. — Ты сколько времени не выходил из квартиры? Жизнь на дворе, жизнь! А жизнь — это борьба. И не между хорошими и не очень хорошими, как ты, может быть, думаешь, а между своими и не своими. И даже если «не свои» чем-то лучше «своих», то все равно заботиться и поощрять нужно своих, потому что они делают выстраданное тобой дело. Так было всегда! На этом держится жизнь! Кто был нужен — того выделяли. Кто был верен — того поощряли. Кто был свой — тому доверяли. Ты, ей-богу, Лешка, как маленький. Дело делается! А для того, чтобы двигать его, нужен рычаг.
Он посмотрел на часы и молча пошел к конторе.
— Солодов был не рычаг, который двинул твое дело? Павел Васильевич, твой отец, был не рычаг?.. — шагая за Курулиным, спросил я его в спину. — Они, они двинули дело! А твоя победа заключалась в том, что ты их убедил, умолил, соблазнил. И тогда первый дал тебе кирпич, то есть валюту, на которую ты строишь «Мираж». А второй дал тебе людей, руками которых ты преображаешь затон. Вот они, главные «свои», — и где они сейчас?
Курулин резко остановился. Усы его недобро подергивались, обнажая зубы.
— Ты мне сейчас будешь объяснять, почему ты их выгнал, — сказал я. — Но я лучше сам тебе объясню. Потому что они, люди самостоятельные и смелые, ограничивали твою власть. Ты считаешь себя воинствующим носителем добра. Но от этого добра за два года, что я здесь не был, осталась только шкура, слова и слова. Филимоновым можно было пренебречь, плюнуть на его колбасу и от него не зависеть. От тебя же тут никуда не деться. Всюду ты, все под тобой. Милицейскую власть, и ту присвоил. Чего ради?! А ради того, чтобы еще полнее и усладнее ощущать власть. Сначала тебе власть нужна была, чтобы делать. А теперь ты делаешь для того, чтобы упрочить и прочувствовать власть. В этом ты нашел для себя высшее наслаждение и высший, если хочешь, смысл жизни. Ты размахиваешь своим добром, как дубиной. Но твое добро неприметно для тебя самого стало злом. Средства, которыми ты насаждаешь добро, превратили это самое добро в зло. Я вынужден сказать тебе это: теперь ты зло в шкуре добра!
Курулин своими длинными жесткими лапами помял мне плечи. Лицо его стало каким-то резким.
