В судьбе Киккан, потерявшей свою мать и стаю, нет ничего исключительного, скорее она типична. Тысячи зверьков разделяют ее участь. В 1967 году, когда обезьянка лишилась свободы, Соединенные Штаты Америки импортировали для лабораторий, зоопарков и зоомагазинов 62 526 обезьян. Это отнюдь не рекордная цифра: в 1958 году через таможни США прошло 223 000 обезьян. А сколько всего убито самок и подобрано детенышей в Южной Америке, Африке, Азии? Только из небольшой страны Перу в 1964 году вывезли 32 551 обезьяну, в том числе 26 226 саймири, да плюс еще около 7000 других диких животных. Поистине удовлетворение спроса любителей животных во всем свете стало бичом дикой фауны!
Среди упомянутых 7000 было 174 оцелота. Торговцы охотно берут их, потому что с детенышами оцелота мало хлопот и они привлекают частных покупателей. Но эти котята девственных дебрей — всего лишь побочный продукт целой отрасли: в том же году Перу экспортировала 11 244 шкуры оцелота! А всего за рубеж отправили 247 956 шкур диких животных. Другими словами, в одной только этой стране каждую вторую минуту убивают животное — для того лишь, чтобы было в чем щеголять модницам [17].
В книге «Мой зеленый рай» я пытался показать, какой жестокостью оборачивается пристрастие к экзотике ничего не подозревающей жительницы цивилизованного мира, отделенной тысячами километров от родины желанных шкурок. Добавлю теперь рассказ, услышанный мною два года назад от крупнейшего перуанского орнитолога, доктора Марии Кэпке. Живя в тесном общении с природой, она обнаружила, что появился новый способ добывать неповрежденные шкуры ягуаров и оцелота. Выведав, где ходит ночью какая-нибудь из этих кошек, над тропой вешают кусок мяса. Почуяв заманчивый запах, кошка начинает прыгать, пока не схватит кусок, — и повисает на крючке. Ночь ужаса, ночь кошмарных страданий… Недаром говорят, что кошки живучи: жертва умирает только после того, как охотник ударит ее по голове. Ударит в меру сильно, чтобы шкура не пострадала.
В 1967 году в США было вывезено 115 458 шкур оцелота.
Но не только шкуры пятнистых кошек манят покупателя, выдры также гибнут из-за своей мягкой, шелковистой шубы. В том же 1967 году одиннадцать латиноамериканских стран поставили в США 35 748 шкур различных выдр. Охота на этих животных в тропиках приобрела невиданный размах после того, как от северных популяций почти ничего не осталось. Правда, в Швеции, где столь успешно проходили расправы с «вредителями», выдру погубило прежде всего ее пристрастие к рыбе, оно дало повод к смертному приговору:
ВЫДРУ ВО ВНУТРЕННИХ ВОДОЕМАХ СЛЕДУЕТ ИСТРЕБИТЬ
Б. Тегтстрём (Заголовок статьи в журнале шведских рыболовов за 1943 год.)
В 40—50-е годы у нас в стране ежегодно убивали до 1500 выдр. Приговор приводился в исполнение столь ревностно, что теперь, по данным доцента Лундского университета Сама Эрлинге, в стране насчитывается всего около 2000 выдр. Да и тех грозит погубить загрязнение водоемов.
Когда я работал над «Дикими дебрями», на моем попечении оказалась молодая выдра. Свен Йильсетер получил ее от зоопарка Сконе, а туда зверушку сдал один охотник, собака которого выследила целый выводок. Выдра оказалась самочкой, и я назвал ее Лена. Собачьи зубы оставили на ее шкуре четыре глубокие раны длиной до пяти сантиметров, все они загноились, и Лена едва дышала, однако понемногу вылакала молоко, которое мы поставили в ее ящик. Она рычала глухим басом и сверкала белками, глядя вверх на страшного зверя, каким я ей представлялся. Чувствовалось, что этот ловкий рыбак не прочь стремительным движением вонзить в меня свои частые, острые зубы.
Мне довелось как-то слышать тост, который произносил один бразилец, — он говорил битый час, а шампанское тем временем обращалось в газ. А когда кончились аплодисменты, он опять взял слово и еще четверть часа наслаждался звуком собственного голоса. Так вот, это было ничто перед монологом, который произнес я, наклоняясь над ящиком Лены. Тихий, ласковый голос и непрерывный поток слов помогли мне одолеть ее недоверие. Медленно, со скоростью малой стрелки часов, я протянул к ней руку и закапал раны антисептиком. На следующий день она уснула под звуки моего голоса, после чего я ваткой — рука двигалась, будто сонная улитка, — осторожно удалил гной. С каждым днем раны заживали и Лена оживала. Но совсем ручной, какими бывают выдры, она не стала. Через несколько месяцев мы выпустили ее на волю около Дала-Ярна, минута — и след простыл.
Но в моем сердце след остался. Гевин Максвелл пишет в книге «Мои выдры» :
«Большинство зверят очаровательны, но у этого малыша на один кубический сантиметр приходилось больше обаяния, чем у любых других виденных мной детенышей. Я и теперь не могу вспомнить ее без боли».
Я понимаю его. Трудно сказать, чем так сильно привлекает человека выдра. Тут даже не физическая общность, которую ощущаешь при взгляде на большеглазых круглых совят, а что-то из области психики. Нельзя не полюбить этих волшебников водной стихии из семейства куньих. Подкупает сближающее их с лаской любопытство, восприимчивость, живость реакций. Кстати, вчера — я как раз лежал на траве и читал статью, из которой взяты данные о зоологическом импорте США, — что-то вдруг зашуршало в кустах на берегу реки, я прибег к испытанному трюку, изобразил предсмертный писк стиснутой зубами хищника водяной крысы, и тотчас из кустов появилась норка, посмотрела, прислушалась, подбежала ближе и села в каких-нибудь трех метрах, пытливо глядя на меня. До чего хорош был этот искусный охотник и рыболов! Я сразу простил ему, что вокруг Малого острова почти совсем перевелись раки. Норка заменила своего родича — в норе на Каменном острове, под камнем у самой воды прежде жила выдра.
Нежное чувство, которое я в свое время испытывал к Лене, возродилось с удесятеренной силой, когда я стал приемным отцом Отто Уттермана. Мы называли его еще Виа. А впрочем, вернее писать Виа!!! Потому что громкость крика этого зверя под стать его размерам — вместе с плоским, как у бобра, хвостом гигантская выдра достигает в длину двух метров. «Виа!!!» — кричал мой питомец, как только в животе освобождалось немного места. Кто считает росомаху главным обжорой среди куньих, тот не видел гигантскую выдру во время трапезы, то есть в 5.30, 5.47, 6.03, 6.19, 6.34, 6.51 и так далее до самого вечера, с небольшими перерывами.
Гигантская выдра Виа, он же Отто Уттерман, был совсем малышом, когда попал к нам. Только есть горазд!
Правда, когда мы заполучили Виа, он только лопать и был горазд. Тельце — совсем тощее, зато несоразмерно крупная голова позволяла догадываться, что будет лихой едок. К счастью, он попал к нам, когда мы гостили у Мактэрка. В заливе с широкими — в полтора метра — круглыми листьями гигантской кувшинки Victoria regia (как видите, в этом краю все огромно — здесь живут самый большой грызун, муравьед, выдра, змея и т. д.) можно было увидеть лодку с двумя индейцами. А там, где плавали белые цветки величиной с детскую голову, по воде иногда разбегались круги, как от удара веслом. Совершенно верно, это лениво взмахивала хвостом самая большая в мире пресноводная рыба арапаима. Она теперь охраняется законом, индейцам строго-настрого запретили ее убивать, но я до сих пор не возьму в толк, как они ухитрялись в мутной воде распознавать несколько меньшую араванну. Как бы то ни было, с тетивы срывалась 170-сантиметровая стрела — и вот уже Виа, сама в три раза меньше рыбины, получает солидную порцию.
