Тридцатого августа утром снялись с дрейфа. Выходили опять к Суматре на мыс Алмазный. Возле мыса впадает в Малаккский пролив речка Джамбо-Але, маленькая, типа нашей Фонтанки. Она заросла тропическим лесом и малоприметна. По Алмазному мысу проходит железная дорога – судя по карте. И я рассчитывал взять до мыса хорошую дистанцию радаром: прибрежные железные дороги обычно увеличивают четкость берегового контура на экране. Но мыс долго не давался, путался с горой Агам-Агам и Дама-Тутонг.
Экзотичность названий и слова капитана: «Это, Виктор Викторович, вас вараны путают. Дайте-ка я сам попробую!» – вдруг перенесли меня на берег Финского залива. Я вспомнил, что уже имел контакт с Академией наук задолго до того, как поплыл в моря под ее длинным вымпелом. Контакт чуть было не закончился для меня плачевно.
А дело было так.
Я жил в Репине. Начинался декабрь, но снег еще не выпадал. Песок на берегу залива был холодный, тяжелый; на нем валялись расклеванные птицами ракушки. Я писал рассказ о собаке, которая живет в цирке и охраняет случайных посетителей конюшни от тигров. Судьба этой собаки была трагична, глубоко меня волновала; я много переживал, мало работал и ездил на автобусе в пивную «Чайка». Рядом был Дом творчества ленинградских композиторов, но из него никогда не доносилась музыка. И я был рад этому, потому что музыка отвлекала бы меня от трагизма цирковой собаки. Как-то я возвращался домой с прогулки. Уже вечерело, с сосен капало, дачи стояли вокруг заколоченные. Я думал о своей собаке, о том, что дни ее сочтены; через неделю я доберусь до конца рассказа и убью собаку, ибо писать о ней уже совершенно нечего. Я думал о форме смерти для старого циркового пса, выбирал наиболее легкую, грустил и поеживался от холодной сырости.
На берегу залива, в лощинке между дюн, на перевернутой лодке я увидел мужчину. Он рисовал на влажном песке скрипичный ключ длинным прутиком. Нарисовав скрипичный ключ, он плюнул на него, а потом быстро стер ногой рисунок.
Я понял, что это композитор в похожем на мое творческом состоянии. Меня потянуло к нему. Я кашлянул. Мужчина вздрогнул.
– Простите, – сказал я. – У вас нет спичек?
– А, – с облегчением вздохнул композитор. – Вы не варан… Я боялся, что он найдет меня и здесь… Нате спички.
Я присел рядом, и мы закурили. Я хотел вспомнить, что такое «варан». Вспоминалась почему-то школа, обеды по карточкам, двойки по зоологии, и еще почему-то вспомнился остров Борнео, который я не смог отыскать на немой карте мира.
– Тропики, – мечтательно сказал я, кутая горло. – Борнео!
– Перестаньте! – заорал мужчина. – Перестаньте!!!
Я дал ему успокоиться. И сделал правильно, потому что и без вопросов он начал рассказывать:
– Варан – это страшная, отвратительная ящерица… У нее… у нее пульсирует горло… Рост или длина, черт его знает, что бывает у ящериц?..
– Не знаю, но…
– До пяти метров! – заорал композитор. – До пяти, ясно? – Тут он судорожно схватил мою руку. – Это не он идет?
Мне стало неуютно. Послышались волокущиеся шаги. Мы затихли и только вытягивали шеи.
– Нет, это женщина, – глухо сказал композитор, отпуская мою руку. – Сидите тихо, а то можем напугать ее… У варана рефлексы, как у человеческого ребенка, – тихо и доверительно зашептал он. – Представляете, ужас какой? Как у человеческого ребенка!.. Вторая сигнальная система… Отец русской физиологии Павлов… и – варан! Нет, я уеду! Или еще потерпеть?
– А где он… ну, этот… варан? – заинтересовался я.
– У нас в Доме творчества, – ответил композитор, стискивая лоб обеими руками. – В комнате рядом с моей. Флигель летний. За тонкой стенкой – каждый звук слышно… Представляете, ужас какой!.. Я сочиняю симфоническую поэму о второй любви… Вы знаете, что такое вторая любовь?!
– Она не первая, – сказал я.
– Вот именно! Не первая! О первой и дурак сочинит! Попробуйте сочинить о второй, когда рядом живет варан! И мне все слышно! Про каждый его рефлекс!.. И куда ехать? – Здесь он опять доверительно зашептал мне в ухо: – Вернуться домой? А жена? «Если ты сочиняешь о второй любви, значит, я – вторая? Ах, так!» Хлоп – истерика! Хлоп – сердечный припадок! Хлоп – и она уже пролезает в форточку, чтобы броситься куда-то под копыта… А здесь? Здесь варан! А мне куда прикажете? У меня срок на носу!
Он умолк. Вечер переходил в ночь. Из низкой тучи брызгал мельчайший дождь.
– Простите, – сказал композитор минуты через две уже другим, человеческим голосом, голосом интеллигентного мужчины, которому совестно за свои нервы. – Я погорячился. Варан – это животное, которое не делает вреда. Может, это даже симпатяга, я не знаю в конце концов… Но, понимаете ли, мне совершенно неинтересно, каким образом он рождает детенышей. Ну неинтересно мне, что поделаешь? И почему кто-то заставляет меня это узнать насильно? А стенка тонкая, и он рассказывает со всеми подробностями, вот мерзавец, а? Позовет к себе официантку и рассказывает, а мне-то деваться некуда? Некуда. Сижу и слушаю. Я думал, у него вперед срок кончится. Нет, ему продление прислали! Какой тип!.. Вообще-то воспитанный молодой человек, современный, вкрадчивый, Андрея Волконского обожает, старинные мадригалы мурлыкает, нашу русскую историю изучает по Соловьеву. Лысенко ругает, Евтушенко похваливает… Короче говоря, приличный варан, но…
– Вы сегодня пили? – вскользь спросил я.
– Что пил?
– Ну, пиво с водкой не мешали?
– А зачем их мешать?
Я понял, что он трезв как стеклышко, вероятно, с самого дня рождения.
– Вы считаете меня ненормальным? – спросил композитор. – Вас бы на мое место! Вы бы и сутки не выдержали!.. Послали молодого человека из Академии наук за границу изучать варанов, пробыл он там без году неделю и… и не может остановиться! Ошалел совсем! А я – ком-по-зитор!
Композитор замолчал, нарисовал прутиком скрипичный ключ, но не плюнул в него. И я понял, что он нормальный человек и говорит правду. Странно, конечно, но мы живем в век, когда фантастика перепуталась с реальностью. Ну выписали биологу путевку к ленинградским композиторам, он и приехал отдохнуть от тягот загранкомандировки.
Стало совсем темно. Только за деревьями на шоссе мотался фонарь. Под ботинками у меня хлюпало. Творческое состояние куда-то пропало. Судьба цирковой собаки потускнела.
– У морских черепах вкус самой тонкой осетрины, дельфины могут загрызть человека, акулы смертельно боятся зонтиков, мердека означает свободу, в американских музеях даром показывают кино, стюардессы носят цветные плавки… – монотонно бормотал композитор, передразнивая соседа.
И здесь я сделал глупость, потому что мне стало жалко композитора. Я сказал, поднимаясь:
– Потерпите немного. Я писатель и напишу в газету. Может быть, общественность обратит внимание и…
Композитор в сердцах плюнул на скрипичный ключ и безнадежно махнул рукой.
– И знаете, этот тип еще картавит! – добавил он. – Вагган!
Я пошел домой и вылил на бумагу всю свою тоску по жаркому тропическому небу, по лианам, обезьянам и огромным ящерицам. Я написал в газету о том, что в Доме творчества композиторов под Ленинградом поселился варан. И варан шевелит там горлом, таскает за собой хвост и этим помогает музыкальному творческому процессу. Молодежная газета «Смена» напечатала мою заметку. Это может показаться фантастикой, но это абсолютная истина. Просто они приняли мою за —
метку за веселую фантастику. Варан в заметке узнал себя, с юмором у варана дела обстояли неважно, он отправился с жалобой в Академию наук, Академия прислала в Союз писателей большую бумагу, в которой пыталась обвинить меня в клевете. Короче говоря, получился скандал. Вот вам академический дух терпимости и либеральная гуманность! Мне за эту веселую фантастику тогда так хвост прищемили, что и сейчас побаливает.
Мадам Мигни
Первым запахом Львиного города оказался запах нефти, а не бананов или лимонов.
С карантинного рейда перешли мы к причалу нефтебазы на острове Букум. Эмблемы «Шелл» – оранжевые раковины – распластывались и на огромных нефтебаках, и на колпаках фонарей. Везде были раковины. «Шелл» начинала со сбора морских диковин в Южном океане и сохранила о прошлом бизнесе добрую память.
За выкрашенными серебрином нефтяными емкостями торчали горы, заросшие джунглями. Из общего месива тропических зарослей вырывались на фон белого от зноя неба отдельные пальмы.
Солнце жарило прямо в плешь. И от всего вокруг воняло горячей нефтью. И от островков, над курчавой зеленью которых виднелись пагодные крыши; и от воды, неподвижной и жирной; и от деревянных сампанов, в которые грузили железные бочки с горючим; и от касок малайцев – служащих «Шелл». Вполне может быть, что были они и не малайцы, а японцы или китайцы.
Швартовались тяжело и нудно. Надо было встать так, чтобы штуцер приема топлива был точно перед штуцером на причале, а удобных палов для кормового шпринга не находилось. И стыковались мы больше часа.
