— Как вы, Потапов, провели ночь? В камере не холодно?
— Нормально, — проговорил Максим и не узнал собственного голоса.
— Кормят у нас, конечно, неважно… Согласен… — сказал следователь. По его лицу снова расплылась улыбка.
Его щеки, казалось, были покрыты масляной пленкой, и только в глазах был холодный оловянный блеск.
«Сейчас начнется… — подумал Максим. — Станет выпытывать, где я подхватил пулю…»
Смирнов поймал его взгляд, хитро сощурился, спросил:
— Вы довольны медицинским обслуживанием?
— Я думаю, товарищ следователь, — раздраженно сказал Степаненко, — что мое мнение по этому поводу не очень-то вас интересует, правда?
Следователь, массируя пальцами веки, будто испуганно, проговорил:
— О, да, да… Вы откровенны, и это хорошо. Но знаете, грустно так… Все допросы, допросы… Они ведь похожи один на другой, как карандаши в стакане. Воровство, грабеж, хулиганство, убийства… Ладно, приступим к делу. Ваши имя и фамилия — Потапов Петр Петрович?
Максим утвердительно кивнул.
— По какому делу вы попали сюда?
— Такой вопрос я могу задать вам, товарищ следователь.
— Чем вы занимались на рынке? Вы житель Арсеньевска?
— Нет, — сказал Степаненко. — Я москвич.
— Почему же вы не в Москве?
Это был каверзный вопрос. Нужно было придумывать легенду, то есть умело врать. Прикинуться больным? Вообще чокнутым, ненормальным. Рано или поздно обман откроется.
— Я искал работу, меня обокрали… Вот я и добираюсь в Москву на попутках.
— На попутках? — удивился Смирнов. — Ладно, а ваш московский адрес?
— Я… Я человек без определенного места жительства.
— Гм… Из документов у вас, кроме этой фигни, — следователь указал на водительское удостоверение, — нет ничего?! Да? Неладно у вас как-то выходит. Человек хочет вернуться домой, в Москву, а попадает почему-то в Арсеньевск. Не скажете ли вы, какие причины привели вас в Арсеньевск?
Степаненко заметил, что Смирнов упрямо не касался главного — пулевого ранения.
— А причины очень простые. Я говорил, что меня обокрали. Очутившись в таком положении каждый, понятно, будет искать своих близких или знакомых. В Арсеньевске у меня есть дядя.
— Кто же он, кто? — вдруг повеселел следователь. Даже привстал над столом. Фамилия, адрес?
— Фамилию я могу сказать, Потапов, а адрес не знаю.
— Слушайте, вы, — уже довольно резко прервал его следователь, все дальше и дальше отходя от того стиля разговора, который выбрал первоначально. — Кончай грузить… Я должен сказать вам, что мы знаем все, все. И кто вы, и зачем приехали, и каковы ваши планы и замыслы…
— Почему же вы не сказали мне об этом раньше? Я не отнимал бы у вас столько драгоценного времени на басни… — иронично проговорил Степаненко.
Смирнов хотел было что-то сказать, но помолчал минуту, барабаня пальцами по столу.
— Знаете что, так называемый Потапов Петр Петрович, что я вам посоветую, — наконец сказал он, — я пришел сюда не в прятки играть с вами. Не детская это забава, мы взрослые люди, и мне кажется, вы хорошо понимаете, что мне нужно от вас
Степаненко подумал, что все слова следователя — это игра, направленная на то, чтобы как можно больше узнать о допрашиваемом.
— Конечно, товарищ следователь, понимаю… — произнес Максим. — Я должен вам рассказать только чистую правду…
— С какого года вы не виделись с вашим дядей? — задал вопрос следователь просто для того, чтобы задавать какие-нибудь вопросы.
— Давно…
— А где это тебя… — как бы между прочим спросил следователь и глазами показал на забинтованную ногу.
— Подстрелили, начальник? Да случайно… — с «товарища следователя» Степаненко перешел на «начальника». Эта форма обращения куда удобнее, когда тебя называют на «ты». — Еще слава богу, что милиция наткнулась на меня. Если бы не подобрала, совсем бы кровью изошел, лежа на улице.
— А кто же тебя подстрелил?
— А Бог его знает.
— Встань, расселся здесь, как равный с равным! — не сказал, а выкрикнул уже рассерженный Смирнов. — Порядку вас не научили, так я разом научу.
Степаненко встал.
— Я попрошу вас, начальник, разрешить хотя бы немного опереться на стул — нога очень болит.
— Выстоишь, никуда не денешься.
Следователь вызвал конвоира. Когда тот явился, Степаненко попросил:
— Мне бы доктора…
— Иди, иди, тебя подлечат и без твоей просьбы.
Смирнов сделал знак конвоиру. Тот резко дернул Степаненко за рукав, подтолкнул вперед:
— Ну, пошли!
Конвоир вел узника не в камеру, а куда-то по коридору. Гулко отдавался каждый шаг. Вот конвоир толкнул дверь, еле заметную в полумраке. Блеснул яркий свет, и не успел Степаненко зажмурить глаза, немного присмотреться, как сильный удар в спину бросил его на землю. Только услыхал два слова конвоира:
— Принимайте, вы.
Степаненко полетел кувырком через каменные ступеньки и едва не потерял сознание, когда упал на цементный пол, сильно ударившись раненой ногой. Он услышал чей-то хохот, затем до его донесся голос конвоира:
— Не умеете принимать, раззявы!
Сказал и хлопнул дверью. А рядом кто-то хохотал. Воздух был страшно прокурен. Серые клубы табачного дыма нависли над самым полом.
— О! Кумовья нам нового фраера прикатили! — послышался чей-то голос под одобрительный гул.
Степаненко с трудом приподнялся на колени, попробовал встать, но не смог. Перед собой он видел обнаженные, потные тела, чувствовал вонь и смрад никогда не проветриваемого помещения, в котором живет своей жизнью скопище разного рода человеческого отребья.
Его взяли под локоть:
— Ну, ну, шевелись, смелей, смелей… Вот так, вот так… Ты что, ходить разучился?
Неожиданно сильный удар в грудь отбросил его назад. Едва поднимался, снова попадал под чьи-то кулаки. Его били, перебрасывали из рук в руки, толкали на острые углы стола. Сопротивляться не было смысла — он не мог стоять на ногах.
Наконец раздался возглас:
— Хватит с него! Для первого раза…
Бросив узника на пол, палачи занялись тем делом, которым, видимо, занимались до того, как в их руки попал Степаненко. Они играли в карты.
«Ага, я в пресс-хате», — понял Степаненко, когда от него отстали. Отмолотили его здорово, ничего не скажешь. Максим боялся, что ему повредят рану, сорвут повязку, что вызовет кровотечение. К счастью, этого не случилось.
Теперь Степаненко с сожалением вспоминал свою прежнюю камеру, где он был в одиночестве. Нынешняя камера, более просторная, имела по четыре трехъярусные кровати вдоль стен и она была битком набита людьми.
Среди арестантов выделялись трое. Одетые в телогрейки и хлопчатобумажные брюки, они имели внешность бывалых зэков. По строгости тона и властному выражению лица одного из этой тройки можно было судить, что он здесь за пахана.
Лязгнула дверь. Все тот же прыщавый старшина принес постель и ложку с кружкой. Он молча бросил все на свободную нижнюю койку в углу возле унитаза. Степаненко понял, что постельные принадлежности для него.
Свободных коек больше нигде не было, так что выбирать не приходилось. Заправив постель и улегшись на ней, Степаненко закрыл глаза и прислушивался к разговору, отдельным азартным выкрикам сокамерников.
«Что за люди? На что они способны? Среди подобной братии встречаются психически неполноценные, не говоря уже о деградированных, опустошенных, жестоких, а то и садистских типах… Надо быть готовым ко всему».
На соседней койке лежал старик совсем преклонного возраста. Шамкая беззубым ртом, заметил:
— Сейчас молодые наглые пошли. Такого бардака раньше не было. Тебя звать-то хоть как?
— Петр, — ответил Степаненко. — Петр Петрович…
— Я уже, Петя, по зонам больше двадцати лет. И везде к старикам уважение и почет был. А теперь стали как звери, как собаки: бросаются стаями на одного…
— Эй, парашник! — раздалось у стола. — Закрой хлебало, а то меня сейчас вырвет!
Старик умолк, отвернулся к стене.
Степаненко понял, что некоторое время ему придется жить двойной жизнью: входить в доверие к старшему здесь, обманывать, изворачиваться, следить за каждым своим словом, за поведением окружающих, не зарываться на первых порах, но и не давать повода, чтобы унижали… Нет, тут не расслабишься, тут постоянное психическое напряжение…
Степаненко скорчился на кровати, попробовал заснуть. Но мысли не давали спать. В СИЗО он попал случайно, это ясно. Но в чем его обвинят? Не могут же человека держать под стражей только за то, что у него нашли пулевое ранение… Странно все это…
От душного, спертого воздуха разболелась голова. Крики, стуки, непрерывный гам в камере не давали возможности расслабиться, раздражали до ломоты в суставах.
От всего этого Степаненко почувствовал себя одиноким и беззащитным, как никогда. Никому он не нужен в этом мире, в который он попал случайно, без вины… Этот мир, мир проклятых и позабытых людей, был враждебен ему.
