Выслушав се неприхотливый рассказ, Герман покачал головой. «Никогда не нарушай заповедей!» — сказал он, подняв палец вверх с радостной улыбкой. Любаша, принявшая сказанное на свой счет, зарыдала еще пуще, а Алиса удивленно посмотрела на Германа и тут же прищурилась, словно что-то отгадав.
Герман понял, что в доме побывал Тимофей — его бывший подручный. Другие могли бы унести безделушки, которыми напичкан шкафчик Алисы, прочий блестящий хлам, раскиданный по дому, однако все оставалось в целости и сохранности. Так что искали целенаправленно и профессионально.
Заповедь, упомянутая Германом, по поводу которой теперь так убивалась Любаша, не имела к ней никакого отношения. Эту заповедь Герман сочинил сам и втолковывал Тимофею, пока их пути-дорожки не разошлись. Так, по крайней мере, казалось Герману — разошлись. Ан нет. Тимофей и не думал терять Германа из виду. Следовал за ним незримо. Сейф был цел, значит, действовал он не один, а с умелым медвежатником. Действовали не торопясь — сняли слепок, смастерили ключ. Единственное, что упустил из виду Тимофей, — нарушение заповедей Германа смерти подобно. Сколько раз он повторял ему! Ну что поделаешь… Никогда не оставляй свидетелей — гласила заповедь. Ни по жалости, ни по невниманию, ни по любви. Пробрала его, видать, Любашина мордашка настолько, что забылся лиходей. Ну что ж. Если он Германа вычислил, Герману найти его будет еще проще…
С вещичками из сейфа далеко не уйдешь, не уедешь. Тимофей человек простой, рассуждал Герман, взял для барыша, предпочтительно — скорого. Тем более и с напарником делиться придется. А простейший путь — сунуться к скупщикам ювелирных краденых вещичек. Умных людей тут — раз-два и обчелся. Те, кто надо, их поименно знают: И лучший приятель Германа из Третьего отделения, разумеется, знал. И скромен был, не в пример другим. Много за информацию не спрашивал. Сунешь векселек-другой — скорчит кислую гримасу, и вся недолга.
По первому же адресу, где самый известный скупщик, а точнее скупщица, проживала, Германа привело провидение. Утратившая аристократизм графиня Оленина была занята, и прислуга — седая старушенция в грязном переднике — предложила Герману обождать в прихожей. Занятие Олениной выходило бурным и голосистым. Слов было не разобрать. Но вот голоса… Первый принадлежал хозяйке, а второй Герман узнал сразу — Тимофей.
Герман выследил его до самого дома — точнее, до развалюхи с деревянной кровлей, где тот с дружком обретался. Послушал их пьяный разговор.
— Слышь, Мерин, все тянет стерва! Может, порешить ее?
— Сбегал бы ты еще за бутылкой, — канючил Тимофей.
Мерин скрылся. Герман подождал, на часики посматривая. А потом стал пробираться поближе к скособоченному домику…
Тимофей осоловелыми глазами смотрел, как открывается дверь. Надолго запропастился его напарничек.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Герман: «Здравствуй, Тимоша! Что же, ты мне не рад? Не ждал так скоро?» Герман улыбнулся, чувствуя, как сила прибывает в нем, а тело наливается необыкновенной легкостью…
Глава 8
Мосты сожжены
В Подмосковье стояла жаркая полночь. Луна умерла накануне, и теперь небо слабо улыбалось тонким серпом новорожденного месяца, снисходительно глядя вниз на объятую сном землю.
Одна лишь усадьба Сент-Ивенсов, долгие годы заброшенная, светилась, словно маяк в океане леса. Окна были ярко освещены и распахнуты настежь. Из дома доносились голоса, музыка, смех. А в саду, раскинувшемся вокруг усадьбы, с глухим стуком в высокую траву падали мелкие, выродившиеся без должного ухода красные яблоки.
Неподалеку в темноте слышалось слабое ржание — за садом томилось на привязи несколько лошадей, с десяток карет и колясок дожидались своих владельцев. «Делайте ваши ставки, господа! — то и дело доносился через окна женский голос. — Граф! Не упускайте удачу, сегодня ваш день!» Вылетела пробка от шампанского, и тут же две хорошенькие женские головки показались в окне, а за ними — два мужских силуэта. Хохот, шум, возня.
И вот одна из девушек выбегает из дома и мчится по саду, а за ней топают отчаянно военные сапоги, заглушая тяжелое мужское дыхание. Поймал, и замерли, слились в поцелуе. Снова — только глухие удары яблок. Потом — стоны, мужской и женский, снова тишина — и тяжелое дыхание.
Двое мужчин спускаются с крыльца. Оба в смокингах и цилиндрах, оба обмахиваются перчатками. (Два силуэта в глубине сада решительно падают в траву…)
— Ну что скажешь, стоило того, чтобы вытерпеть этакую жару? — спрашивает тот, что постарше, лет пятидесяти.
— Эта женщина… Нет, я, пожалуй, не подберу слов, — говорит второй, тяжело вздыхая. — Царица! Богиня!
— Я торчу здесь три недели и все не могу насмотреться. Спустил целое состояние, веришь ли? А тебе повезло, Поль, ты еще и выиграть умудрился…
— Ах, о чем вы, дядя? Это такие мелочи!
— Ну, друг мой, при твоем состоянии, возможно, и мелочи, а для меня, старика, восемьдесят пять тыщ за вечер вовсе не шутка. Ну прощай! Увидимся завтра в семь здесь же. Угадал?
— Что же тут угадывать, — говорит Поль и с тоской глядит на окно во втором этаже, где теперь задернуты занавеси и скользит темный силуэт женщины.
Дядя зовет его в карету, но Поль преисполнен самых противоречивых чувств, он томится от жары, томится воспоминаниями о красавице хозяйке, он удручен тем, что не смог произнести с ней ни слова наедине. Он уже решил, что завтра приедет чуть раньше, чтобы застать ее врасплох. Мечтает увидеть неприбранной, не готовой к вторжению, не такой блистательной и недоступной, как сегодня.
Ему хочется простоять здесь всю ночь, но долг, проклятый долг требует его возвращения. Ведь Поль женат. Год, как он удвоил свое состояние, женившись на новоиспеченной дворянке Авдотье Игнатьевой, дочери известного золотопромышленника. Он женат целый год, а прожил с женой под одной крышей всего-то два месяца с небольшим. Вечно у нее какие-то болезни, вечно ей нужно то на юг, то в Швейцарию, то во Францию к докторам. И повсюду расходы. И приезжает окрепшей, разрумянившейся, кровь с молоком. А поживут вместе с неделю, и вновь — мигрени, вновь бледность, и, глядишь, уже собирает чемоданы в дорогу.
Ах, если бы жены теперь не было дома. Хотя в ее долгие отлучки с ним проживала теща, но Бог с нею, с тещей, он бы, пожалуй, решился… А что — окна на втором этаже невысоко, бросил бы камешек, взобрался бы на крышу крыльца, а там… Опекун ее сегодня ушел раньше обычного укладываться. Да и спит, наверное, крепко.
Поль в последний раз посмотрел на окно, на изогнувшийся слегка женский силуэт, хотел было махнуть на прощание дяде, да карета его пропала из виду, вскочил на коня и ударил его по бокам что было мочи. Смешно было в таком виде — цилиндр, смокинг — да верхом. Но кто его тут заметит, когда он сам с трудом различает дорогу. А если честно — и вовсе ничего не видит. Несется в полной темноте, доверясь любезному своему Бруту. Конь бьет копытами по невидимой земле, и чудится Полю, что летит он над бездной, а сердце его просит — быстрее, а сердцу муки все мало, оно хочет его совсем извести, его безумное сердце.
