Слава тебе господи, кажись, понял Всеволод, что княжества не укрепишь одними молитвами: вона как все обернулось. Пожег Ярополк деревни вокруг Переяславля, сел в Торжке и лает пощадившего его дядьку всякими хулительными словами.
Проняло! Видел Ратьшич гневные глаза Всеволода, когда принесли ему бежавшие от беды мужики страшные вести о бесчинствах Ярополка. Видел, как напряглось его лицо, как сжали пальцы рукоять короткого меча...
В тот же вечер отослал Всеволод Ратьшича во Владимир, а сам с войском двинулся к Торжку...
— Свой уголок — свой простор,— сказал, входя в горницу со свечой, Варуха.— А без бабы все равно что без крыши...
«А и верно,— подумал Кузьма.— Пора жениться...»
В ту ночь, напившись домашнего меду, наговорившись с Варухой, он спал до самого утра спокойно. Не снились ему ни оскаленные лица, ни враждебные леса, таящие внезапную засаду,— снились хорошие, добрые сны, и от этих добрых снов сладкая истома растекалась по всему его телу, в голове было тихо и ясно, и Варуха, заглядывая в ложницу, облегченно вздыхал, улыбался и, тихо постукивая деревяшкой, уходил к себе на лавку — под теплую, пахнущую кислой кожей, квасом и полузабытым детством овчину...
танные кнутами кони несли на запад, мотая из стороны в сторону возок с забившимся в угол обмякшим Святославом. Исполненный мрачных дум, уткнувшись в высокий воротник мохнатой шубы, князь молчал. Озлобленный от неудач, хмельной Кочкарь скакал рядом, недобро оглядывая чернеющие дали. Деревни встречали их безлюдьем и свирепым лаем сорвавшихся с цепей собак, из лесу к обочинам дорог выходили отощавшие за зиму волки.
По пути таяло, словно мартовский снег, несметное Святославово войско. Мужики разбегались по домам.
...Три дня заседал на Софийской стороне в палатах у владыки растерянный Боярский совет, наставлял выборных бить челом победителю.
А Ярополк Ростиславич, которому по просьбе брата его Мстислава, снова принятого новгородцами, отдан был на кормление Торжок, укрепился за высокими стенами города и не помышлял о сдаче.
Сидя на лавке и прижавшись подбородком к рукояти меча, упертого ножнами в пол и зажатого между сдвинутых колен, он говорил, собирая к переносью густые брови:
— Милости у Всеволода просить не стану. В ноги ему не поклонюсь. Брат мой через него преставился. По колено, чай, в крови, а все не насытится. Скоро дотянется и до вас.
— Укрепись верою, князь,— ласково увещевал его сотник Онфим.— Хоть ты не губи. В ярости Всеволод неумолим, сам ведаешь. Пожжет дядька твой посады, уморит полгорода, а не отступится. Ты вокруг погляди: девки и бабы отощали, хлеб свой отдавая воям, покойников да убиенных едва отпевать успеваем, хороним в общих могилах, будто нечистых. Дело ли задумал? Не лучше ли поклониться Всеволоду, покаяться в грехах — простит?..
Он замолчал, проводя ладонью по гладкому розовому лбу. Лицо Ярополка исказилось.
— Говори, да не заговаривайся,— пригрозил он, постукивая в половицу ножнами меча.— Не боярский тиун я и не посадник — князь. Тебе ли, рабу, понять мою думу?
— Хоть и не сплю я в высоких теремах,— обиделся сотник,— а тож своя голова на плечах. И тебе наказывало вече — блюсти благодать и выгоду господина Великого Новгорода.
— Что на вече было, то было,— оборвал его Яро полк.— Много шумели, кого-то ненароком скинули в Волхов. А погорланили — разошлись по избам пить меды. Дети вы...
— Дети, а — обидчивы.
— Да неужто не разумеешь ты, Онфим,— вконец рассердился князь и даже поднялся с лавки,— что хлебушко, о коем ты только что говорил, идет в Новгород через Торжок? И коли сдадим мы Торжок, то не бывать в Новгороде хлебушку?
— Эка испужал,— покраснел Онфим,— да мы не из пужливых. И не на вече мы, чтобы друг дружку перекрикивать. Худой мир лучше доброй ссоры. А уж со Всеволодом ссориться нам вовсе не с руки. Замиримся,— даст-то бог, не помрем с голоду. Не замиримся — быть беде. Таково мое последнее слово.
— Вот и ладно,— сказал Ярополк, сдерживая гнев.— Ступай покуда. Нынче мне не до тебя.
— Одумайся, князь.
Ярополк повернулся к нему спиной. Онфим постоял, постоял и вышел. Пересекая двор, плюнул в сердцах. Не по душе пришлась сотнику князева задумка. «Это у него обида старая свербит,— решил он.— Зайду поутру — авось поостынет».
А Ярополк, оставшись один, мыслями отлетел в прошлое. Сидел в полутьме, опершись локтями о столешницу, глядел на облитые золотистым светом лампадки образа, но видел совсем другое. Видел кровь и ярость. Видел искаженное ненавистью одутловатое лицо князя Глеба, на плечах которого повисли, как волкодавы, два босых боголюбовских пешца. Видел брата своего Мстислава, опирающегося на руку меченоши — молоденького и беззащитного, как девушка, Радомира с синими, в пол-лица, испуганными глазами... Вдали догорала деревенька, подожженная половцами, и молодой Всеволод, искусывая в кровь обветренные губы, до белизны в суставах пальцев сжимая поводья, глядел с коня, как стелются над полем горькие рваные дымы.
Посеченные, порубленные, лежали на задах деревни мужики, бабы и дети, а взятые в полон половцами, и только что освобожденные, теснились вокруг Всеволодова коня, еще не веря в освобождение, еще со страхом косились на согнанных в робеющую толпу темнолицых степняков.
Это они, Глеб, Мстислав и Ярополк, привели к берегам тихоструйной Клязьмы врагов. Это они указали половцам потаенные тропы через леса и болота, их руками разрушили белокаменные святыни, зажгли Боголюбово, разграбили церковь Покрова на Нерли...
— Накажи их, князь!— кричали возмущенные владимирцы, проталкиваясь к возку с пленными. В толпе взвизгнула баба:
— Ослепи!..
Горячее солнце отражалось в золоченом куполе надвратной церкви, люди стояли вдоль улицы и на валах. Протопоп Микулица, сухой и строгий, торжественно перекрестил сошедшего с коня Всеволода, всенародно облобызал его и, подбирая полы блестящей ризы, приблизился к возку, глянул сверху вниз на Ярополка, и у того упало сердце, Мстислав задвигался, отводя глаза, а Глеб смотрел на свои сложенные на тугом животе изуродованные толстыми жилами распухшие руки и не смел поднять головы.
В отчаянье брошенное роковое слово все громче и громче звучало в душной тесноте толпы:
— Ослепи их, князь!
— Ослепи!— доносилось уже не как мольба, а как приказ. Люди, выдержавшие осаду, потерявшие на городских валах своих близких, жаждали крови.
Страшное слово перекатывалось из уст в уста. Тесня воинов, толпа надвигалась на возок.
— Стойте, люди!— вскинул над головой руку внезапно побледневший Всеволод,— Али не князь я вам?
— Князь, князь!— завопили в толпе.
— А кто спас вас нынче от поганых?
— Ты, ты, князь!
— Так не князю ли суд вершить?
— Тебе, князь!— согласно выдохнула толпа.
— Стойте, люди!— снова вскинул над головой руку Всеволод.— Стойте и слушайте. Это я, князь Всеволод, сын Юриев, внук Мономахов, говорю вам: да свершится суд скорый и справедливый. И те, кто повинен в несчастиях ваших, понесут заслуженную кару. И в том клянусь вам на священном писании. Аминь!
Он поискал взглядом Микулицу. Микулица зыркнул в толпу служек, служки засуетились, и скоро в руках у протопопа заискрилась, одетая в золото и каменья, толстая книга — Всеволод, торжественно хмурясь, приложил к ней руку.
Робко скрипнул возок, толпа в молчании расступилась, и процессия медленно двинулась к княжескому терему...
Ни тогда, ни после не дано было Ярополку понять своего дядю, хоть и сжалился над ними Всеволод, хоть и велел наложить ему и брату его на очи окровавленные повязки, чтобы думали владимирцы, будто исполнил он их волю, будто ослепил по обещанному, а Глеба оставил в темнице.
Спустя много времени, в Новгороде, узнал Ярополк, что скончался строптивый зять его от падучей, а иные сказывали совсем другое: умер Глеб не своей смертью, а кончил его острый меч Всеволодова милостника — отчаянного тысяцкого Давыдки.
