Итак, Харлем переживал тройную радость, готовился отпраздновать тройное торжество: во-первых, был выращен черный тюльпан; во-вторых, на торжестве присутствовал как истый голландец принц Вильгельм Оранский; наконец, после разорительной войны 1672 года вопросом чести государства было показать французам, что фундамент батавской республики весьма прочен и на нем можно плясать под аккомпанемент морских орудий.
Общество садоводов Харлема оказалось на должной высоте, жертвуя сто тысяч флоринов за луковицу тюльпана. Город не пожелал отстать от него и ассигновал такую же сумму для организации празднества в честь присуждения этой национальной премии.
Воскресенье, назначенное для этой церемонии, стало днем народного ликования. Необыкновенный энтузиазм охватил горожан. Даже те, кто обладал насмешливым характером французов, привыкших вышучивать всех и вся, не могли не восхищаться этими славными голландцами, готовыми с одинаковой легкостью тратить деньги на сооружение корабля для борьбы с врагами, то есть для поддержания национальной чести, и на вознаграждение за открытие нового цветка, которому суждено было блистать один день и развлекать в течение этого дня женщин, ученых и любопытных.
Во главе представителей города и комитета садоводов в самом лучшем своем платье блистал и г-н ван Систенс.
Этот достойный человек употребил все усилия, чтобы походить изяществом темного и строгого одеяния на свой любимый цветок, и поторопимся добавить, что он успешно достиг этого.
Черный, как гагат, бархат цвета скабиозы, шелк цвета анютиных глазок в сочетании с ослепительной белизны полотном — вот что входило в церемониальный костюм председателя, который шел во главе комитета с огромным букетом в руках, подобным тому, который нес сто двадцать один год спустя г-н Робеспьер на празднике Верховного Существа.
Вот только славный председатель вместо переполненного ненавистью и злобным честолюбием сердца французского трибуна имел в груди цветок не менее невинный, чем самый невинный из тех, что он держал в руке.
Позади комитета садоводов — пестрого, как лужайка, и источающего весенний аромат — можно было увидеть городских ученых, чиновников, военных, дворян и селян.
Народу, даже у господ республиканцев Семи провинций, не нашлось места в этой процессии: он выстроился по обочинам дороги.
Впрочем, это лучшее из всех мест, чтобы смотреть… и разуметь.
Это место черни, которая ждет, — такова философия сословий! — пока пройдет триумфальное шествие, чтобы знать, что надо говорить, и иногда, как надо поступать.
На этот раз не было речи о триумфе Помпея или Цезаря. На этот раз не праздновали ни поражения Митридата, ни покорения Галлии. Процессия была мирная, как шествие стада овец по земле, безобидная, как полет стаи птиц в воздухе.
В Харлеме победителями были только садовники. Поклоняясь цветам, город обожествлял цветоводов.
Посреди мирного и благоухающего шествия возвышался черный тюльпан, который водрузили на носилки, покрытые белым бархатом с золотой бахромой. Четыре человека, время от времени сменяясь, несли их, подобно тому как в свое время в Риме сменялись те, кто нес изображение великой матери Кибелы, когда ее доставили из Этрурии и она торжественно под звуки фанфар и при общем поклонении вступала в Вечный город.
Эта демонстрация тюльпана была свидетельством той чести, что оказывали люди, лишенные образования и вкуса, вкусу и образованию прославленных и благочестивых вождей, чью кровь они умели проливать на грязные мостовые Бейтенгофа, чтобы позже написать имена своих жертв на самом прекрасном камне голландского пантеона.
Было условлено, что принц-штатгальтер сам вручит премию в сто тысяч флоринов (на это всем вообще любопытно было поглядеть) и что он, может быть, произнесет речь (а это особенно интересовало его и друзей и врагов).
Известно, что в самых незначительных речах политических деятелей их друзья или враги всегда пытаются обнаружить и так или иначе истолковать какие-либо важные намеки.
Как будто шляпа политического деятеля не служит завесой, под которой скрывается правда!
Наконец наступил столь долгожданный великий день — 15 мая 1673 года, и весь Харлем, да к тому же еще и со своими окрестностями, выстроился вдоль прекрасных аллей с твердым намерением рукоплескать на этот раз не триумфаторам в войне или в науке, а просто победителям природы, которые заставили эту неистощимую мать породить считавшееся дотоле невозможным — черный тюльпан.
Но нет ничего менее устойчивого, чем намерение толпы что-либо или кого-либо приветствовать. Когда город расположен рукоплескать, он в такой же степени расположен и освистывать и никогда не знает, на чем он остановится.
Итак, сначала рукоплескали ван Систенсу и его букету, рукоплескали своим корпорациям, рукоплескали самим себе. И наконец, вполне справедливо на этот раз, рукоплескали прекрасной музыке, которую городские музыканты щедро исполняли при каждой остановке.
Но после первого героя торжества, черного тюльпана, естественно, все глаза искали другого его героя — творца этого тюльпана.
Если бы этот герой появился после столь тщательно подготовленной речи славного ван Систенса, он, конечно, произвел бы большее впечатление, чем сам штатгальтер.
Но для нас интерес дня заключается не в торжественной речи нашего друга ван Систенса, как бы цветиста она ни была, и не в молодых разряженных аристократах, жующих свои сдобные пироги, и не в бедных полуголых плебеях, грызущих копченых угрей, похожих на палочки ванили. Нам интересны даже не прекрасные голландки с розовыми щечками и белой грудью, и не толстые и приземистые мингеры, никогда раньше не покидавшие своих домов, и не худые и желтые путешественники, прибывшие с Цейлона и Явы, и не возбужденный простой народ, поедавший, чтобы освежиться, соленые огурцы. Нет, для нас весь интерес положения, главный, подлинный, драматический интерес сосредоточился не в них всех.
Для нас интерес заключается в некоей личности, сияющей и оживленной, шествующей среди членов комитета садоводов; интерес заключается в этой личности, разряженной, причесанной, напомаженной, одетой во все красное, — цвет, особенно оттеняющий черные волосы и желтый цвет лица.
Этот ликующий, опьяненный восторгом триумфатор, этот герой дня, кому суждена великая честь затмить собою и речь ван Систенса и присутствие штатгальтера, — Исаак Бокстель. И он видит, как впереди него, справа, несут на бархатной подушке черный тюльпан, его мнимое детище, а слева — большой мешок со ста тысячами флоринов, прекрасными, блестящими золотыми монетами, и готов получить косоглазие, лишь бы не потерять из виду ни того ни другого.
