Через какое-то время — много ли, мало прошло — в глазах следователя, считавшего, что пес ослепил его, снова забрезжил свет. Свет пробивался, как солнце сквозь тучи, а потом — раз! — и взору четко предстало все происходящее в сторожке. Устроившись под лампой, старик-революционер чистил двустволку. Он был погружен в это занятие, делал всё добросовестно и педантично — так отец моет своего единственного ребенка. Огромный полосатый пес мирно растянулся у огня, положив морду на охапку сосновых дров и задумчиво уставившись на пляшущие в печи золотые искорки, — ну просто университетский профессор философии. О чем он, интересно, думает? Поза этого размышляющего пса просто завораживала. Пес не отрываясь смотрел на огонь в печи, следователь не отрываясь смотрел на пса, и постепенно картина, сложившаяся в мозгу собаки, — в жизни не видел ничего подобного! — стала со всей четкостью проявляться в его собственном мозгу: столь необычная, глубоко волнующая сердце и к тому же сопровождаемая тихой музыкой, подобной плывущим в небе облакам. Это было так трогательно, что в носу засвербило, он будто потерял дар речи — как от удара кулаком, и по щекам неудержимо заструились ручейки горячих слез.
— Ну ты даешь, приятель! — зыркнул на него старик. — Вот уж посеяли злодея рыкающего, а пожинаем слизняка хныкающего.
Вытерев слезы рукавом, следователь с обидой произнес:
— Почтеннейший, я пал от руки женщины…
Покосившись на него, старик-революционер набросил шинель, закинул за плечо двустволку и обратился к собаке:
— Пошли на обход, псина, пусть себе хныкает здесь это барахло никудышное.
Пес неторопливо поднялся, бросил на следователя полный сострадания взгляд и потрусил за стариком к выходу. Деревянная дверь на стальной пружине с шумом захлопнулась, впустив порыв сырого и холодного ночного ветра. Следователя бросило в дрожь, охватило чувство одиночества и страха.
— Подождите! — вырвалось у него. Он открыл дверь и бросился вдогонку.
В свете фонаря на воротах их фигуры казались смутными тенями. По-прежнему шел холодный дождь, но сейчас, в ночи, казалось, он участился, и звук его был более насыщенным, будто где-то ползли полчища мелких зверюшек. Старик шагал в глубину кладбища, в густой мрак. Вплотную за ним двигался пес, за псом тащился следователь. Поначалу при тусклом свете фонаря еще можно было различить подстриженные в форме пагод кипарисы, выстроившиеся по обеим сторонам узкой дорожки из каменных плиток, но через некоторое время всё вокруг поглотила кромешная тьма. Теперь он понял, что значит «ни зги не видно». Чем темнее становилось, тем звонче барабанили по веткам деревьев капли холодного дождя. От этих беспорядочных звуков душу объяло смятение. Присутствие старика-сторожа с псом чувствовалось лишь по запахам и шорохам, и он ощутил щемящее одиночество. С какой все же огромной силой давит темнота, в буквальном смысле давит, просто в лепешку может раздавить человека. Охваченный страхом следователь чувствовал запах могил, сокрытых зеленью сосен и изумрудных кипарисов. Деревья походили на стоящих плечом к плечу здоровенных молодцов с черными от загара лицами и злобной усмешкой на губах, будто они замыслили недоброе; у их ног, на покрытых пожелтевшей травой могильных холмиках, восседали мохнатые души героев. Полностью протрезвев, он инстинктивно схватился за пистолет, ощутив при этом, что ладонь влажная от пота. В темноте послышался странный крик, мимо что-то пролетело, хлопая крыльями. Ясно, что птица, но какая? Сова, что ли? До него донесся кашель старика и лай собаки. Два этих звука из мира живых успокоили следователя, он тоже кашлянул, нарочито громко, и сам же ощутил, какой блеф этот его кашель. «Наверняка старик усмехнулся в темноте в мою сторону, — подумал он. — Даже эта похожая на мыслителя собака тоже, наверное, посмеивается надо мной».
Во тьме сверкнули зеленоватые огоньки, — и не знай он, что это собака, точно подумал бы, что волк. Не в силах сдержаться, он кашлянул несколько раз подряд, и тут в лицо ударил луч фонарика. Закрыв глаза рукой, он открыл было рот, чтобы запротестовать, но луч сдвинулся в сторону и высветил белую каменную могильную плиту. Судя по всему, высеченные на плите большие иероглифы недавно выкрасили ярко-красным, и он даже содрогнулся от увиденного. Надпись прочитать не смог, потому что от красного цвета потемнело в глазах. Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул, но перед глазами по-прежнему плясали разноцветные точки, и в мозгу все пламенело, как пылающие в печи сторожки сосновые дрова. Впереди тяжело дышал старик-сторож, барабанная дробь дождя незаметно стихла, и вдруг где-то рядом раздался такой страшный грохот, словно рухнули горы и разверзлась земля. Он даже подпрыгнул. Было непонятно, что это за взрыв, да, собственно, его это не очень-то интересовало. Важно было лишь то, что с того самого момента, когда луч высветил могильную плиту павших героев, его вдруг захлестнула невероятная волна храбрости, а ревность, вызванная пристрастием к вину, порочная бесхребетность «вдовьего вина»,[167] метания и переживания вина любви полностью покинули его, став кислым потом и вонючей мочой. А он преобразился в водку — лихую, как горячий скакун в казацкой степи, стал коньяком — удалым, неудержимым, одновременно изящным и грубым, подобно испанскому тореадору — обожающему риск и острые ощущения весельчаку. Словно набив полный рот обжигающего красного перца, откусив зеленого лука, впившись зубами в сизую головку чеснока, разжевав кусок сухого имбиря или проглотив хорошую порцию черного молотого перца, следователь ощутил себя скворчащим на сильном огне маслом — нет, венком из свежих цветов; он воспрянул духом, уподобившись перышку петуха на краю бокала с коктейлем, и, достав свой пистолет с прелестными, как бутылка «Цюаньсин дацюй»,[168] формами, устремился вперед резкой и коварной, как низкосортная граппа, поступью, словно во мгновение ока вернулся в ресторан «Пол-аршина», открыл пинком белоснежную, как яшма, дверь, нацелил пистолет на шоферицу и сидящего у нее на коленях карлика и — бах! бах! — разнес им головы. Все это было похоже на воздействие знаменитого на весь мир «Даоцзю»:[169] крепкое, со сладковато-терпким вкусом, оно разливается по глотке и желудку, словно острый меч, разрубающий гордиев узел.
2Брат Идоу!
Твое письмо и рассказ «Урок кулинарного искусства» получил.
Что касается посещения Цзюго, я предварительно уже поговорил с начальством. Отпускать особенно не хотят, ведь я военный. К тому же я недавно получил майора (на две звезды меньше, зато добавилась одна планка, но три звезды с планкой в придачу выглядели бы круче, так что не могу сказать, что очень доволен). Теперь приходится и жить, и столоваться, и заниматься строевой подготовкой вместе с другими бойцами роты, чтобы писать рассказы или «литературу репортажа», которые отражали бы жизнь военных нового времени. Ехать куда-то для сбора литературного материала не очень удобно в смысле документов, хотя последние годы Цзюго бурно развивается и находится в центре внимания. Отказываться от поездки я не собираюсь, буду стараться дальше изо всех сил, благовидных поводов более чем достаточно.
Первый фестиваль Обезьяньего вина в Цзюго обещает стать событием интересным. Надеюсь, когда придет его время, в разгар веселья среди обилия винных паров в рядах шатающихся приверженцев пития с тяжелой головой и ослабевшими ногами можно будет увидеть и мою упитанную фигуру.
В романе, над которым я сейчас работаю, подошел к самому трудному месту. Этот скользкий тип, следователь по особо важным делам, совсем от рук отбился. Даже не знаю, то ли дать ему застрелиться, то ли пусть упьется вусмерть. В предыдущей главе он у меня уже напился. А так как от мук творчества никуда не деться, я взял и напился сам. Но не возрадовался и не воспарил, подобно небожителю, а вот адских пределов насмотрелся по горло. Хорошего там мало.
Твое произведение «Урок кулинарного искусства» прочел за вечер (перечитывал не один раз). Чем дальше, тем меньше понимаю, что сказать о твоей писанине. Если и вынужден буду что-то сказать, возможно, повторюсь: единого стиля как не было, так и нет, — шарахаешься из стороны в сторону, чувства меры никакого… ну и так далее. Поэтому уж лучше промолчу, чем снова повторять избитые истины. Однако просьбу твою выполню и зайду в «Гражданскую литературу»: если Чжоу Бао на месте не окажется, оставлю рукопись у него на столе и напишу записку. Получится опубликовать или нет — это уж как повезет. Но опыт подсказывает, что опубликовать этот рассказ будет непросто. Хоть мы с тобой ни разу не виделись, все же стали добрыми друзьями, поэтому говорю как есть.
Уверен, рано или поздно ты сможешь писать на достаточно высоком уровне, соответствующем критериям отбора рукописей в «Гражданской литературе». Это вопрос времени, поэтому не следует впадать в уныние.
