На крик человек поднял голову, испустил крик, в свою очередь, и, выронив из рук кастрюльку, застыл на месте с деревянной ложкою в руке.
— La nomine Patris, — забормотал он, помахивая ложкой, как кропилом, — et Filii, el Spiritos Sancti…[24].
— Ла Юрьер! — воскликнули молодые люди.
— Господин де Коконнас и господин де Ла Моль! — сказал Ла Юрьер.
— Значит, вас не убили? — произнес Коконнас.
— Вы, стало быть, живы? — спросил трактирщик.
— Я же своими глазами видел, как вы упали, — сказал Коконнас, — слышал, как стукнула пуля, которая не знаю что, но что-то вам раздробила. Я ушел, когда вы лежали в канаве и кровь шла у вас из носа, из ушей и даже из глаз.
— Все это, господин де Коконнас, так же истинно, как Евангелие. Но пуля, цоканье которой вы слышали, попала в мой шлем и, к счастью, расплющилась об него. Но удар все же был здоровый, и вот вам доказательство, — добавил Ла Юрьер, снимая колпак и обнажая лысую, как колено, голову, — вот, смотрите, от этого удара на голове не осталось ни волоска.
Молодые люди расхохотались при виде его уморительной физиономии.
— А-а, вы смеетесь! — сказал, немного успокоившись, Ла Юрьер. — Стало быть, вы пришли не с дурными намерениями?
— А вы, господин Ла Юрьер, излечились от ваших воинственных наклонностей?
— Ей-Богу, излечился, господа! И теперь…
— Что теперь?
— Теперь я дал обет не иметь дела ни с каким огнем, кроме кухонного.
— Браво! Вот это благоразумно! — заметил Коконнас. — А теперь вот что, — продолжал он, — у вас в конюшне остались две наши лошади, а в комнатах два наших чемодана.
— Ах, черт! — почесывая за ухом, сказал трактирщик.
— Так как же?
— Вы говорите, две лошади?
— Да, у вас в конюшне.
— И два чемодана?
— Да, в наших комнатах.
— Видите ли, в чем дело… Ведь вы думали, что я убит, не так ли?
— Конечно!
— Согласитесь, что коли вы ошиблись, мог ошибиться и я.
— То есть подумать, что и мы убиты? Вполне могли!
— Ну да! А так как вы умерли, не сделав завещания… — продолжал Ла Юрьер.
— Ну, ну, дальше, дальше!
— Я подумал… Теперь-то я вижу, что был неправ…
— А что же вы подумали?
— Я подумал, что могу стать вашим наследником.
— Ха-ха-ха! — расхохотались молодые люди.
— Но при всем том, господа, я очень доволен, что вы живы-здоровы!
— Короче говоря, вы продали наших лошадей? — спросил Коконнас.
— Увы! — ответил Ла Юрьер.
— А наши чемоданы? — спросил Ла Моль.
— О-о! Чемоданы — нет! — воскликнул Ла Юрьер. — Только то, что в них было.
— Скажи, Ла Моль, — заговорил Коконнас, — ну не наглый ли прохвост? Не выпотрошить ли нам его?
Угроза, видимо, сильно подействовала на Ла Юрьера.
— Мне думается, господа, что это можно уладить.
— Слушай, — обратился к Ла Юрьеру Ла Моль, — уж если кому и жаловаться на тебя, так это мне!
— Разумеется, ваше сиятельство! Я припоминаю, что в минутном умопомрачении я имел дерзость вам угрожать.
— Да, пулей, пролетевшей на волосок от моей головы.
— Вы так думаете?
— Уверен.
— Раз вы в этом уверены, господин де Ла Моль, — сказал Ла Юрьер, с невинным видом поднимая кастрюльку, — я ваш покорный слуга и не стану вам возражать.
— Так вот, — продолжал Ла Моль, — я не требую у тебя ничего.
— Неужели?
— Кроме…
— Ай-ай-ай! — произнес Ла Юрьер.
— Кроме обеда для меня и моих друзей, когда я буду в твоем квартале.
— Ну, конечно! — радостно воскликнул Ла Юрьер. — Всегда к вашим услугам, всегда к вашим услугам!
— Значит, уговорились?
— Уговор дороже денег… А вы, господин де Коконнас, — обратился хозяин к пьемонтцу, — подписываетесь под договором?
— Да, но, как и мой друг, с условием…
— С каким?
— С таким, что вы отдадите господину де Ла Молю пятьдесят экю, которые я ему должен и которые отдал вам на сохранение.
— Мне, сударь?! Когда же это?
— За четверть часа до того, как вы продали мою лошадь и мой чемодан.
Ла Юрьер понимающе кивнул головой.
— А-а! Понимаю! — сказал он. Он подошел к шкафу, вынул оттуда пятьдесят экю, и монета за монетой отсчитал их Ла Молю.
— Отлично, сударь! — сказал Ла Моль. — Отлично! Подайте нам яичницу. А пятьдесят экю пойдут Грегуару.
— Ого! — воскликнул Ла Юрьер. — Ей-Богу, господа дворяне, у вас благородные сердца, и я ваш до конца моих дней.
— Ну, раз так, — сказал Коконнас, — сделайте нам яичницу сами, да не пожалейте ни сала, ни масла.
Тут он взглянул на стенные часы.
— Ты прав, Ла Моль, — продолжал он, — нам ждать еще три часа, так лучше их провести здесь, чем неизвестно где. Тем более что, если не ошибаюсь, отсюда до моста Михаила Архангела рукой подать.
Молодые люди прошли в дальнюю комнатку и заняли за столом те самые места, на которых сидели достопамятным вечером 24 августа 1572 года, когда Коконнас предложил Ла Молю играть в карты на первую любовницу, которой они обзаведутся.
К чести молодых людей, мы должны сказать, что в этот вечер подобная мысль не приходила в голову ни тому, ни другому.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
ЖИЛИЩЕ РЕНЕ, ПАРФЮМЕРА КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ
Во времена, когда происходила история, которую мы рассказываем нашим читателям, в Париже для перехода через реку из одной части города в другую было только пять мостов деревянных и каменных; все пять мостов вели к центральной части города. Это были — мост Мельников, Рыночный, мост собора Богоматери, Малый мост и мост Михаила Архангела.
В других местах, где требовался переезд, ходили паромы, худо ли, хорошо ли заменявшие собой мосты.
На всех пяти мостах стояли дома, как до сих пор еще стоят на Ponte Vecchio[25] во Флоренции.
Из всех пяти мостов, каждый из которых имеет свою историю, мы пока займемся только одним — мостом Михаила Архангела.
Каменный мост Михаила Архангела был построен в 1373 году; несмотря на его видимую прочность, разлив Сены 31 января 1408 года частично его разрушил; в 1416 году построили деревянный мост; в ночь на 16 декабря 1547 года его опять снесло; около 1550 года, то есть за двадцать два года до событий, о которых мы ведем рассказ, снова построили деревянный мост, и, хотя теперь он требовал поправки, его считали еще крепким.
Среди домов, вытянувшихся вдоль бортов моста, против островка, на котором когда-то сожгли тамплиеров, а теперь покоятся устои нового моста, обращал на себя внимание обшитый досками дом с широкой крышей, нависавшей над ним, словно веко над огромным глазом. Единственное окошко второго этажа над крепко запертыми окном и дверью в нижнем этаже светилось красноватым светом, привлекавшим взоры прохожих к низкому, широкому, выкрашенному в синий цвет фасаду с пышной золоченой лепкой. Верхний этаж был отделен от нижнего своеобразным фризом с изображением целой вереницы чертей в самых забавных положениях, а между фризом и окном в нижнем этаже протянулась вывеска в виде широкой, тоже синей ленты с надписью:
